История российско-французских отношений

Short annotate

problem of the image of Russia in France is topical at the moment, when political and economic stabilization in Russia allows us to speak about the prospects of cooperation between Russia and European countries. That is why it is necessary to investigate the image of Russia in France and to promote it effectively.objects of our research are political relations between Russia and France and their cultural links in XVIII - XX centuries. The subject is the image of Russia in France during this period. The main purpose of the research is to investigate the evolution of the image of Russia in France and its influence on russian-french relationship during this period. main conclusions of our research were the following. The evolution of the image of Russia in France was not consistent process. Firstly, the image of Russia in France depended on some objective factors: climate, the size of the territory, geographical position, the type of government, the level of education in Russia. But some subjective factors also had a great influence: the balance of powers, the situation on international arena. That is why the positive image of Russia could be easily changed for the negative one, if Russia and France became rivals in international relations. There were some periods which were favorable for the image of Russia in France: the period when Ekaterina II was a russian emperor, the period which followed after the War of 1812, the period when russian-french alliance was formed in the end of the XIX century. And there were some period when Russia was perceived especially negative in France. The period which followed after the July monarchy was especially complicated for bilateral relations because russian emperor Nikolai I refused to admit Louis Philipp as a legitimate ruled of France. The period before the Crimea War was also problematic in the relations between Russia and France. The french press called Nikolai II a fool and painted Russia as a barbarian, despotic country. several stereotypical images of Russia were formed in France in XVIII-XIX centuries. These were the motives of russian barbarism and illiteracy, the view of Russia as a despotic country where people are devoted of their natural rights and the personality is of no value. But on the other hand the French admired the architecture of russian cities, russian literature, the reforms of some russian emperors and thought it was a country with a great spiritual potential. these images were developed in XX century also. French authors wrote that Russian revolution was not something utterly new but had deep roots in the past. The censorship which was introduced by the new revolution government they called the worst evil of the tsars regime. They said that Russian people are not just Bolsheviks but first of all Russian people. The relationship between Russia and France were not very good during the period right after the revolution. But afterwards because of the links which existed between communist parties of both countries, they became allies in international arena. But it did not prevent the French from criticizing Russia because of some realities of internal life in the USSR. But they still praised soviet literature and estimated positively some trends of life in the USSR, like perestroika or ottepel.

Введение


Проблема образа России во Франции является, безусловно, актуальной на данный момент, когда политическая и экономическая стабилизация в России позволяет говорить о перспективах развития сотрудничества России со странами Запада. В этой связи необходимо изучение образа России в других странах и его эффективное продвижение.

Объектом исследования являются российско-французские политические отношения и культурные связи России и Франции в XVIII - XX вв.

Предметом - образ России во Франции в этот период.

Цель исследования: рассмотреть эволюцию образа России во Франции в период XIX - первой половине XX вв., и его влияние на развитие двусторонних отношений.

Задачи:

проследить эволюцию образа России во Франции на протяжении XVIII -XX вв.;

оценить влияние образа России во Франции на развитие двусторонних отношений;

выявить его устойчивые составляющие, и переменные характеристики, могущие меняться в зависимости от конкретной внешнеполитической ситуации;

оценить обобщенно степень положительности и отрицательности образа России во Франции, сложившегося к концу рассматриваемого периода.

В данной работе мы постарались рассмотреть образ России во Франции максимально всесторонне: мы приводим мнения различных путешественников, журналистов, писателей, дипломатов, как о политическом устройстве страны, так и об уровне просвещения в России с точки зрения представителей Франции, и о национальном характере русских.

Хронологические и географические рамки

Нижняя хронологическая граница нашего исследования - XVIII в. Такой выбор объясняется тем, что именно в XVIII веке, когда реформы Петра I превратили Россию в великую державу, и она стала открытой для внешнего мира страной, ее стали активно посещать иностранцы, которые составляли собственное мнение о ее социально-политическом устройстве, культуре и традициях. До этого времени культурные контакты двух стран были в целом незначительны, а Россия представлялась европейцам страной, такой же далекой и экзотической, как Китай или Япония. Верхняя хронологическая граница нашего исследования - конец XX века, а именно, 1991 г., год распада СССР. Первоначально нами планировалось ограничить наше исследование началом XX века, то есть, рассмотреть образ России во Франции и российско-французские отношения лишь в период дореволюционной России. Но в процессе изучения материала стало очевидно, что в представлениях просвещенной части французского общества о России до и после революции прослеживается значительная преемственность, о чем будет сказано в нашей работе. Это и определило наш выбор верхней хронологической границы исследования. Географические рамки исследования определены уже в его названии и ограничены двумя странами - Россией и Францией.

Для решения поставленных задач нами были проанализированы следующие источники и литература.

Литература

Нами была изучена литература, дающая обобщенное представление о развитии российско-французских политических и культурных связей в период XVIII -XIX вв., в частности: сборники статей, посвященные дипломатии и культуре рассматриваемых стран, под редакцией А. С. Намазовой, русско-французским культурным связям в эпоху Просвещения под редакцией С. Я. Карпа, отношениям между Россией и Францией в европейском контексте в XVIII-XX вв. под редакцией В. Береловича. При рассмотрении отношений России и Франции в последние два десятилетия XVIII века нам очень помогла монография М. Штранге, посвященная вопросам Французской революции 1789 - 1794 гг. Так как именно Французская революция оказала во многом определяющее влияние на развитие российско-французских отношений и формирование образа России во Франции в конце XVIII века, этот сюжет потребовал более детального изучения. Были также использованы статьи Е. Дмитриевой, С. Летчфорда, Т. Партаненко, Э. Рео, которые освещают вопросы российско-французских отношений XVIII-ХIХ вв. Также нами были изучены материалы различных сборников статей, посвященных культурным и политическим взаимоотношениям России и Европы, таких, как «Россия - Восток - Запад» под редакцией Н. И. Толстой и «Россия и Европа: дипломатия и культура» под редакцией А. С. Намазовой. Материалы сайта http:/www.europe.rsuh.ru в интернете, освещающие ряд эпизодов в российско-французских отношениях в XX веке, также оказались нам весьма полезны.

Можно назвать следующих ученых, ранее работавших над темой российско-французских отношений и образа России во Франции в разные периоды: профессоров культурологии Санкт - Петербургского государственного университета Т. Партаненко и Е. Дмитриеву, преподавателя истории Саратовского государственного университета С. Летчфорда, ученых-историков С. Рео и П. Черкасова.

Источники

Отдельное внимание мы уделили роману французского писателя Эмиля Золя «Жерминаль», который представляет яркий с социально-политической точки зрения образ русского нигилиста, посвятившего жизнь революционной борьбе. Роман Л. Н. Толстого «Война и мир» позволил взглянуть на проблему с другой стороны, рассмотреть отношение к Франции в русском обществе в начале ХIХ века. Записки Шатобриана об Александре I помогли нам составить достаточно ясную картину того, какое влияние на формирование образа России во Франции оказала Отечественная война 1812 года. Изучение книги Жозефа де Местра «Четыре главы о России» также внесло свой вклад в рассмотрение представлений просвещенной части французского общества о России в первой половине XIX века. Особую ценность для нашего исследования представляют материалы переписки французских и русских писателей из московских и парижских архивных фондов, изданные в сборнике института мировой литературы имени М.Горького «Диалог писателей: из истории русско-французских культурных связей XX в., 1920-1970 гг.».

Структура работы

Работа состоит из трех глав, введения, заключения, списка источников и литературы. В первой главе, посвященной эволюции образа России во Франции в XVIII веке, мы рассматриваем ряд наиболее интересных с точки зрения развития российско-французских отношений и представлений Франции о России исторических сюжетов: отклик французского общественного мнения на «Наказ» уложенной комиссии российской императрицы Екатерины II, российско-французские отношения в период французской революции 1789-1794 гг., а также образ России на страницах политически ангажированной газеты «Moniteur Universel» в период Итальянского похода Суворова 1799 г. Во второй главе мы изучаем наиболее показательные эпизоды, раскрывающие характер российско-французских политических и культурных связей в XIX веке: представления французов о России в период отечественной войны 1812, затем в 20-е годы XIX века, когда произошел радикальный консервативный поворот как во внутренней, так и во внешней политике Александра I, российско-французские отношения в период Июльской монархии, сближение двух стран в период франко-прусской войны 1870г., завершившееся заключением франко-русского союза в 1894 г. Нашей целью является выделить преемственность в развитии образа России во Франции по отношению к XVIII веку, а также новые тенденции, влияние изменившейся политической конъюнктуры на формирование тех или иных представлений. Здесь же мы приводим мнения о России знаменитых путешественников, писателей - феминистки Олимпии Одуар, ученого слависта Луи Леже, историка Леруа-Болье и других. Третья глава посвящена рассмотрению того, какой видели во Франции Россию XX века, прежде всего, какова была реакция прогрессивной части французского общества на радикальные социально-политические изменения, произошедшие в стране в этот период. Такие известные представители французской творческой интеллигенции, как Жорж Дюамель, Ромен Роллан, Жан-Поль Сартр, Натали Саррот, Морис Дрюон и многие другие, в своих публикациях, книгах и письмах к своим коллегам из СССР делятся представлениями о природе русской революции, о коллективизации и индустриализации в СССР, о политических репрессиях 1930-х гг., об «оттепели» и «перестройке».

В перспективе исследования - более подробное изучение образа России во Франции на современном этапе на основе французской прессы.

Глава 1. Эволюция образа России во Франции в XVIII веке


Российско-французские отношения уходят своими корнями в далекое прошлое. Еще в середине XI века Анна Киевская, дочь Ярослава Мудрого, выйдя замуж за Генриха I, стала королевой Франции, а после его смерти осуществляла регентство и управляла французским государством. Но до ХVШ века российско - французские контакты не затрагивали широких слоев общества.

С целью изучения процесса формирования образа России во Франции в XVIII веке рассмотрим ряд наиболее показательных (с нашей точки зрения) в этом отношении эпизодов: реакция французского общественного мнения на эпоху правления в России просвещенной государыни Екатерины II, в частности, на ее «Наказ…» Уложенной комиссии 1768 года, восприятие Францией России в эпоху Французской революции 1789-1794 гг., а также образ России в общественном мнении Франции в период Итальянского похода Суворова 1799 года. В данном случае эти сюжеты рассмотрены с точки зрения мнения о происходивших событиях наиболее просвещенных людей времени, представителей высшего общества: мыслителей, философов, дипломатов, - а также французской прессы. При анализе последнего сюжета, посвященного отношениям сторон и восприятию России во Франции в период Итальянского похода Суворова, были задействованы материалы французской прессы.

Россия по большому счету впервые привлекла к себе взоры Европы при Петре I. В 1717 г., когда Петр I подписал верительные грамоты первого русского посла во Франции, были установлены дипломатические отношения между этими двумя странами. С тех пор Франция неизменно являлась одним из важнейших европейских партнеров России, а российско-французские отношения во многом определяли обстановку в Европе и в мире.

Допетровская Россия, несмотря на российско-французские контакты в предыдущие века, в целом была для европейцев далекой, экзотической страной, как Китай или Япония. Тем большим было изумление, когда на восточных границах континента вдруг возникла гигантская империя, властно заявившая о своих притязаниях на статус великой европейской державы. Разгром непобедимой Швеции, русское вмешательство в дела Польши и Германии требовали осмысления. Тем временем во Франции уже начинался «Век Просвещения». Просветители и взяли на себя задачу оценить «русский феномен».

В основном их оценка была положительной. Вольтер, Дидро видели в исторических судьбах России подтверждение своего видения прогресса, связанного с успехами просвещения и реформаторской деятельностью «монархов-философов». Петр I и Екатерина II ставились в пример другим самодержцам в качестве образца «просвещенных правителей», правильно понимающих свою миссию. Конечно, здесь сказывалось крайне слабое знание упомянутыми философами подлинной российской действительности. Они замечали лишь увитую лаврами военных побед «витрину» империи, не вникая в подробности ее внутренней жизни. Также в восприятии просветителями современной им России было немало нюансов, о которых будет сказано ниже в процессе более подробного рассмотрения позиции Вольтера и некоторых других представителей высшего общества Франции того времени.

Изучая то, как формировался образ России во Франции в период царствования просвещенных монархов, прежде всего Екатерины II, необходимо рассмотреть, какие оклики во французском обществе того времени породил «Наказ…» императрицы Уложенной комиссии 1768 г. Первоначально он вызывал восторг во французском общественном мнении. Французские корреспонденты императрицы первыми были посвящены в ее творческие планы и узнали о «Наказе…» задолго до его обнародования. В июле 1766 года Екатерина говорила Вольтеру, что работает над «большим наказом комитету, который займется переделкой наших законов». Процитированный ею в данном письме фрагмент о веротерпимости привел Вольтера в восторг: он назвал российскую императрицу «самой яркой звездой Севера». (Здесь будет уместно сказать о том, что географически Россия всегда ассоциировалась у французов с Севером, что объяснимо, так как сама Франция находится на юго-западе Европы). Сочинение императрицы стало частью русского миража, заворожившего многие умы надеждами на глубокие преобразования в пробуждающейся России, и во Франции эхо Наказа прозвучало особенно отчетливо.

Однако официально данное сочинение Екатерины в этой стране было запрещено. Сама императрица оказалась не столько возмущена, сколько польщена тем, что ее труд разделил участь «философских сочинений». Французская цензура поставила ее в один ряд с Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Л. Монтескье и другими властителями умов. Императрица охотно делилась этой новостью о запрете со своими корреспондентами. Вот что написал Екатерине Вольтер в своем письме от 30 октября 1769 года: «знаю… что от французов его («Наказ…) следует скрывать; это - слишком сильный упрек нашей старой, смешной и варварской судебной системе». В другом письме к Екатерине восхищенный «Наказом…» Вольтер продолжил несколько преувеличенно и уничижительно критиковать порядки, существующие на его родине, прибегая к некоторым историческим аналогиям в изобразительно-выразительных целях: «я прочел, что в одной западной стране, именуемой страной велхов (lревнее варварское племя, проживавшее на нынешней территории Восточной Европы), правительство запретило ввоз самой лучшей, самой достойной книги. Словом, что впредь не дозволено перевозить через границу идеи возвышенного и мудрого «Наказа…», под которым стоит подпись Екатерины. Я не мог поверить этому. Столь варварская выходка казалась мне слишком абсурдной». «Один голландский издатель печатает этот «Наказ…», - продолжал Вольтер, - который должен был бы стать руководством для всех королей и для всех судов в мире. Книгу дают прочесть какому-то жалкому цензору, словно это обычная книга, словно любой парижский бездельник вправе судить о приказах государыни опять я среди велхов! Дышу их воздухом! Вынужден говорить на их языке! Нет, даже в империи Мустафы не совершили бы столь глупой бестактности. Мадам, я всего лишь в миле от границы с велхами, но не хочу умирать среди них. Их последняя выходка вынудит меня, в конце концов, предпочесть умеренный климат Таганрога. Прежде, чем кончить письмо, перечитываю «Наказ.»: «Правление должно быть таким, чтобы один гражданин мог не опасаться другого гражданина, но чтобы все боялись законов. Запрещать законами следует лишь то, что может быть вредно каждому в отдельности или обществу в целом.» Так вот они, божественные заповеди, каких не захотели услышать велхи! Они заслуживают.они заслуживают они заслуживают то, что имеют!».

Рассмотрим мнения о «Наказе», которые выражают различные издатели, дипломаты, представители французского высшего общества второй половины XVIII века. Парижский издатель Грассе, например, ставит в заслугу Екатерине II то, что она, по его мнению, перешла от сочинения отдельных законов к строительству целостной «законодательной системы», охватывающей «все стороны жизни», основанной на «справедливости» и направленной на ослабление деспотизма. Он подчеркивал совещательный характер законодательной инициативы императрицы, ссылаясь на слова из «Наказа.»: « при выработке законов надо следовать духу нации и учитывать мнение самой нации». Грассе также обращал внимание читателя на то, что «главными и бесценными целями законов» в «Наказе.» провозглашены свобода и безопасность граждан: «законы должны стремиться к тому, чтобы жизнь, честь и собственность стали столь же незыблемыми, как и государственный строй». Особенно высоко оценивалась Грассе гуманность предложенного в Наказе уголовного законодательства.

А вот министр внешней политики Дюк Дегилион выразил свое «величайшее удивление» наказом по той причине, что, как это впоследствии было изложено Хотинским в письме к Панину, «по содержанию онаго должно положить, что Ея Императорское Величество много и с плодом читать изволила». Вряд ли такое мнение о «Наказе.» можно считать во всех аспектах лестным. С одной стороны, безусловно, «Наказ.» был трудом высокоинтеллектуальным, и рекомендовал императрицу Всероссийскую Екатерину II как просвещенную государыню, досконально знакомую с сочинениями таких французских просветителей, как Ж.-Ж. Руссо, Д. Дидро, Ш. Л. Монтескье. Это в той или иной мере формировало представление о России как о стране, в которой, во всяком случае, представители высшего сословия, тем более, монархи, являются людьми высокообразованными. Но, с другой стороны, в словах автора чувствуется и неподдельное изумление высокой образованностью представителя той нации, которую еще совсем недавно французы склонны были считать нацией «северных варваров», для которых интерес к чтению, по меньшей мере, удивителен. (Однако, приводя аргументы такого рода, не следует забывать и о том, что русская императрица была немкой по рождению). И все же в беседах французского министра (Дегилиона) с российским поверенным в делах это должно было звучать как комплимент, причем такого рода комплименты в данной ситуации, разумеется, были неизбежны.

Вполне возможно, что в парижских салонах обсуждение книги было менее лицеприятным. Восстановить звучавшие там неформальные суждения сегодня, разумеется, довольно-таки сложно. Слабый их отголосок дошел до нас через Вольтера. В апреле 1769 года он признавался поэту и драматургу Сорену, что лишь с подсказки госпожи Дю Деффан разглядел компилятивный характер «Наказа.», который ранее приводил его в неописуемое восхищение: «Вы меня уязвили. Я перечитал «Дух законов» (сочинение Монтескье) и совершенно разделяю мнение мадам Дю Деффан, что это всего лишь «дух законов». Таким образом, Вольтер уже после времени усматривает также и декларативный характер «Наказа.», что волей-неволей внушает опасения насчет того, что провозглашенные в «Наказе.» идеи будут воплощены на практике.

Оживленно «Наказ.» обсуждался также и во франкоязычной прессе, хотя ее нельзя считать выражением чисто французского общественного мнения - большая часть этих газет выходила за пределами Франции.

Анонимные журналисты в своих оценках «Наказа.» были свободнее, чем личные корреспонденты императрицы или дипломаты. И в их статьях порой звучал скептицизм, свойственный эпохе. Кем бы ни был автор, монархом или простолюдином, публикуя книгу, он выносил свой труд на публичный суд и должен был выслушать приговор. Впрочем, суд мог проявить великодушие и снисходительность, тем более что речь шла о далеком «варварском» народе: «Как бы ни оценивали эту книгу, она все же служит доказательством прогресса философии на Севере. Законы, которые российская императрица дарует своему народу, не продиктованы необходимостью. Они обязаны только ее милосердию и человечности», - писал «Mercure de France». «Gazette de deux Ponts» вторила ему почти в тех же выражениях: «Наконец-то рассеялся мрак невежества, столь долго нависавший над Севером. Варварские законы, порожденные веками варварства, должны наконец уступить место новым, продиктованным гуманностью». Совершенно очевидно, что во Франции Россию считают цивилизацией совершенно иной специфики, о чем, в частности, свидетельствует следующее замечание: «У каждой нации особые законы, они соответствуют ее нравам и обычаям, ее государственному устройству, - соглашался автор «Mercure». - Если эти законы не кажутся нам лучшими из лучших, то, по крайней мере, можно предположить, что именно они подходят для данной нации, и не иностранцам судить о них».

Gazette сочла нужным пересказать отдельные статьи «Наказа.», привлекая к ним особое внимание читателя. В числе первых оказалась статья 9, где говорилось о единоличном характере власти в России. Видимо, в глазах автора Gazette она наиболее полно отражала своеобразие политического строя России и вытекавшие из него особенности российского законотворчества. Чтобы примирить читателя, привычного к дискуссиям о «фундаментальных законах», «прерогативах монарха» и способах «разделения властей», со столь жесткой формулировкой абсолютной власти, «Gazette» ссылалась на позаимствованные Екатериной у Ш. Л. Монтескье статьи 45-54 и 56 о различиях между народами, а затем цитировала 520-ю статью, которая, по словам автора заметки, хоть и «содержала общую истину, но в устах монарха приобретала особое величие». Имеется в виду признание императрицы в том, что это не народы созданы для государей, а государи для своих народов. Это помогло смягчить мнение читателя о царящем в России произволе и создать вокруг автора «Наказа.» ореол просвещенного законодателя, не чуждого идее суверенитета нации.

«Journal encyclopedique», начав свои рассуждения с картины рабства «восточных народов, томящихся под игом деспотизма», и подчеркивая совершенное Екатериной «благодеяние», провел скрытое сравнение России с Францией, которое было явно не в пользу последней: «Едва лишь свет наук и факел искусств угасли там, где они столь долго пылали, как они вспыхнули в другой стране и просветили народы, погруженные ранее в сумрак невежества. Здесь счастливые народы выпали из лона свободы и впали в позор рабства. А вдали отсюда порабощенные народы навсегда приняли форму свободного правления и его законы. Обратим внимание на слово «навсегда»: очевидно, журналист воспринимал «Наказ.» не как «инструкцию», по которой должно было строиться новое российское законодательство, а как уже готовый и введенный в действие кодекс.

Не стоит забывать также о том, что, раз существовал «Наказ уложенной комиссии.», то он предполагал активную деятельность самой Уложенной комиссии, и западное общественное мнение проявляло также значительный интерес к этому аспекту российской общественно-политической жизни. И, если благодаря «Наказу.» Россия на время снискала славу страны, в которой просвещение возобладало над восточным деспотизмом, то ситуация, сложившаяся в России с самой Уложенной комиссией, играла, безусловно, негативную роль в формировании образа России во Франции. Вот, например, что Н. К. Хотинский в июне 1771 года сообщает в письме графу Н. И. Панину, описывая свою беседу в одном из светских салонов с представителем французского высшего общества А. Эгильоном: Хотинский вынужден был сказать французу, что «многие из съехавшийся провинциальных депутатов, которыя над тем трудились, случились люди военно-служащия, то по причине родившейся войны принуждены они были ехать в армии, от чего и работа та поутихла». Вряд ли такие объяснения могли казаться вполне правдоподобными.

Общение Екатерины II с французскими просветителями, безусловно, сыграло большую роль в формировании образа России во Франции. Мнения, высказываемые ими в собственных сочинениях и на страницах французских газет, пробуждали интерес к России у значительной части французской интеллигенции. В результате посещавшие Россию философы, писатели и журналисты постепенно заинтересовались самыми разными аспектами русской жизни. Особый интерес для западноевропейских и, в частности, французских наблюдателей представляла русская православная церковь. Духовенство, по наблюдениям многих французов, таких как биограф Екатерины II Руссе де Мисси, путешественник Анри Дешизо, в результате реформ Петра I преобразилось, теперь в его среде иностранцы могли встретить образованных людей и вести с ними серьезные беседы. Анри Дешизо высоко оценил то, что теперь путешественникам, желавшим присутствовать на богослужениях, не чинили препятствий и позволяли войти в храм, благодаря чему приезжие смогли оценить церковное пение и пышность праздничных церемоний. Эти нововведения формировали представление о России как о стране, открытой внешним контактам, дружественной к тем, кто проявлял к ней интерес. В результате в сочинениях французских мемуаристов, побывавших в России в царствование Анны Иоанновны, образ русской церкви в целом позитивен. В основном авторы равнодушны к вопросам сугубо богословским, и уделяет свое внимание, прежде всего, внешней, обрядовой стороне, восхищаются сокровищами русского церковного искусства, церковной архитектурой. На Дешизо очень сильное впечатление произвела Александрово-Невская лавра, которую он назвал «великолепной», «превосходной».

Но были и исключения. Янсенист Жак Жюбе, напротив, достаточно негативно относится к русской православной церкви и открыто пишет об этом в своих мемуарах даже несмотря на то, что именно ему было поручено подготовить почву для сближения французской и русской церквей. Воплощением русского высшего общества служит для Жюбе Феофан Прокопович - пьяница, обжора и развратник, его характеристики Жюбе и переносит на все русское православное духовенство. Русских Жюбе называет крещеными язычниками, а обряды их «смешанными, нечистыми». Объясняет он это русским национальным характером. Предаваясь с животным неистовствам плотским удовольствиям, пишет Жюбе, русские испокон веков жили лишь сегодняшним днем и помышляли только о себе. Лживые и льстивые в отношениях с сильными, жестокие в отношениях со слабыми, русские порочны и суеверны, а набожны лишь для видимости. А причину такого характера русских Жюбе видит в «разлаженном» устройстве общества, где государи страшатся переворотов, народ отличается непостоянством, а церковь рабски зависит от непрочной светской власти.

Жак Жюбе был не одинок в негативном восприятии русской церкви. «Путешествие в Сибирь» Шаппа дОтроша произвело эффект разорвавшейся бомбы: указав на неблагополучие русского общества, Шапп тем самым опроверг просветительский миф о России. Церковь, пишет он, не препятствует деспотизму и не смягчает его, эволюция русского общества сводится лишь к смене одного деспотического режима другим, еще более кровавым, и дочь Петра ничем не лучше других тиранов, правящих Россией. Попы составляют «корпорацию презренных рабов», живущих за счет платы, собираемой с верующих. Положение священнослужителей, их зависимость от светского правителя, стоящего во главе церкви, не отличается от положения остальных сословий, а народ, который «привязан к греческой религии до фанатизма», слепо повинуется государям-тиранам. И бездна пролегает не только между народом и аристократией, но и между европеизированным дворянством и реакционной национальной церковью.

Мысли Шаппа подхватил дипломат Корберон, но несколько пересмотрел их. По его мнению, петровские реформы не разделили русское общество на европеизированное дворянство и отсталый народ, они вообще ничего не изменили. Греческая церковь была для русских «источником беспримерного развращения». Однако, обуздав свое духовенство, Петр уничтожил единственный способ управления простым народом. Русский начинает действовать, лишь если ему «посулили награду или пригрозили наказанием», и невозможно внушить моральные принципы людям столь грубым.

Некоторые французские мемуаристы высказывают убеждение, что обычаи русских ни в чем не соответствуют христианским заповедям. Форнерод, например, как и позже Массон, порывает с русофильской традицией, которую десятилетиями поддерживали во Франции философы-просветители. Он осуждает «глупое уважение» русских к своим иконам, считает, что русские оскверняют истинную веру «пустым и смешным фиглярством».

В более позитивных красках видит русскую церковь, как и русское общество в целом, аббат Жоржель. Католик и монархист, Жоржель колеблется между традиционной критикой России и надеждами, которые внушает ему эта страна. Он восхищается монархическими принципами, призванными спасти Европу от революционной опасности. Также аббат Жоржель пишет, что там, где во главе церкви стоит сильный монарх, сосредоточивший в своих руках власть и светскую, и духовную, церковь, хотя и пребывает в зависимости от государства, но отличается терпимостью, а священники защищены от гонений.

Огромное значение во взаимоотношениях России и Франции сыграла Французская революция 1789 - 1794 гг. Сложившийся в ту эпоху стереотип России приобрел устойчивость и с определенными видоизменениями удерживается на Западе до настоящего времени. Французская революция смела идеологию эпохи Просвещения и в общественном мнении Франции начался процесс развенчивания Екатерины II и Петра I. Они перестали восприниматься как просвещенные правители. «Северная Семирамида» изображалась таким же деспотом и чудовищем, как и прочие «коронованные тираны», только хитрее других, раз она сумела так вскружить головы даже умнейшим людям своего времени. Дополнительную пикантность ситуации придавали хорошо известные на Западе обстоятельства государственного переворота 1762 г., то есть убийство Петра III, а также вражда императрицы и наследника. До поры до времени на эти сюжеты было наложено табу, теперь же якобинцы не преминули использовать их в своих целях. Статьи в официальных и полуофициальных изданиях, выходившие огромными тиражами, создавали у рядового обывателя представление о России как о совершенно дикой стране, где венценосцы только тем и заняты, что убивают друг друга, а задавленные деспотизмом подданные, не исключая и представителей высшего сословия, покорно молчат. Ничего похожего давно уже не существовало ни в одной другой стране Европы. К сожалению, приходится признать, что такое представление было близко к реальности, если вспомнить, что Павел I не избежал в 1801 г. участи, предсказанной ему якобинцами семью годами раньше.

Большой интерес с точки зрения формирования и видоизменения образа России в XVIII веке играют публикации в политически ангажированной газете «Moniteur universel». В последние годы Директории «Moniteur universel» была главной официальной газетой Франции и обладала монополией на всю официальную информацию. Хотя «Moniteur universel» являлась официальной газетой, в ней можно встретить исторические анекдоты и забавные истории сомнительного происхождения.

С точки зрения того, как освещалась в газете российская тема, наиболее интересны газетные публикации за 1799 г, время Итальянского похода Суворова. В данном случае у нас нет возможности привести здесь подробный анализ материалов газеты, которые содержали информацию о ведении военных действий и описание многочисленных дипломатических тонкостей. Заострим лишь внимание на том, как изображались на страницах газеты две выдающиеся личности того времени, которые и олицетворяли собой Россию в 1799 г., - Суворов и Павел I.

Большое внимание корреспонденты газеты уделяют личности Суворова, который на тот период времени фактически олицетворял собой русскую армию.

Так, в период польского восстания 1794 года его имя упоминалось на страницах газеты в связи с сообщениями о жестокости русских на покоренной территории, о том, как генералы Екатерины морят варшавян голодом, а сам Суворов был назван «знаменитым палачом на службе у Екатерины». В доказательство жестокости знаменитого екатерининского генерала также приводились следующие его слова, сказанные им на приеме у австрийского императора: «Я привык драться, и неважно, что эта кампания обойдется мне в какие-то жалкие пятьдесят тысяч жизней».

Для сообщений в «Moniteur universel» о фельдмаршале Суворове, характерно доминирование слухов и анекдотов над реальными фактами, тем более что Суворов часто сознательно провоцировал появление этих слухов и анекдотов. Вот что писал по этому поводу осведомленный современник: «Он (Суворов) был тонкий политик и, под видом добродушия, был придворный человек, пред всеми показывал себя странным оригиналом, чтобы не иметь завистников. Только проницательные о доброжелательные наблюдатели могли разглядеть за этими напускными чудачествами реальную образованность, хладнокровие и ум». Любопытно мнение о Суворове Жермены де Сталь, вынесенное ею из беседы с генералом Милорадовичем, который во время Итальянского похода состоял дежурным генералом штаба: «Видно, что сей последний был человек образованный, хотя и сохранял то прирожденное чутье, которое помогает постигать сущность людей и вещей в одно мгновение. Он скрывал свои познания и притворялся, будто действует исключительно по наитию, чтобы сильнее потрясать воображение солдат». В позднейшей французской литературе встречаются подобные доброжелательные оценки, однако в период военных действий, «Moniteur universel», изображая Суворова, использовала исключительно темные краски.

«Moniteur universel» любила развлекать читателя рассказами о чудачествах российского фельдмаршала. В одном из анекдотов рассказывается о херсонском помещике, который пригласил Суворова на обед, на что полководец ответил, что примет приглашение при условии, что помещик завесит в доме все зеркала. Суворов уже много лет не смотрелся в зеркало, и сама императрица принимала его в комнате без зеркал. ,

В городе Хацофе, где стоял венгерский полк, Суворов вызвал к себе офицеров, каждого поцеловал в щеку, а командира полка в обе щеки и в лоб. Он попросил вина и, опустившись на колени, выпил его за здоровье императора Франца II (австрийского императора), затем поднялся с колен и выпил за здоровье своего императора. Одет Суворов был небогато, свою лысую голову он не покрывает, даже в поездках. О лысом черепе Суворова газета упоминает часто - это типичный пример создания негативного внешнего образа врага, «снижающего» уровня информации о России и русских.

Этот чудаковатый человек, сообщала «Moniteur universel», приближается к Франции во главе 80-тысячной армии. 7 марта во время 20-минутного свидания в Митаве с Людовиком XVIII Суворов сказал королю-изгнаннику, что «день, когда он поможет ему подняться на трон предков, будет самым счастливым днем в его жизни». О действиях Суворова, как об уже совершенных, так и о тех, которые он еще только намеревался совершить, сообщалось как о надвигающейся катастрофе. Газета информировала, что Суворов получил от императора Франца II коня, а взамен пообещал ему ключи от Мантуи, и что Суворов угрожает курфюрсту баварскому.

С одной стороны, в свете подобной информации анекдоты о чудаковатости Суворова начинают выглядеть куда менее безобидно: на Европу надвигается не просто враг, но враг не вполне предсказуемый, ведущий себя не по правилам, и от этого исход событий представляется менее очевидным и более страшным. С другой стороны, анекдоты были призваны несколько смягчить информацию о безжалостном полководце, а также опровергнуть миф о непобедимости Суворова, начавший на определенном этапе военных действий приобретать силу.

То же сочетание реальных фактов с вымышленными, их соответствующая обработка, использование любых подробностей, могущих очернить противника, наличествовали на страницах «Moniteur universel», когда информация касалась Павла I. По мере приближения армии Суворова к Италии и к границам Франции газета начинала активно публиковать анекдоты и «случаи из жизни», призванные свидетельствовать о сумасбродствах российского императора, а также статьи более общего характера, призванные дискредитировать противника.

Примером может служить «Письмо из Гамбурга», опубликованное в номере от 31 мая 1799 года. После того, как российский император испортил отношения со скандинавскими странами и Пруссией, сообщалось в «Письме», он стал угрожать вольным немецким городам. Он объявил себя великим магистром Мальтийского ордена, созданного для защиты христианского мира от мусульман, а сам тем временем объединяет свой флот с турецким. «Как несхожа политика Павла, это форменное безумие, с политикой Екатерины!» - восклицает автор заметки.

Особенно возмущала французских газетчиков высылка из России послов разных государств в апреле 1799 года. 5 мая газета поведала о злоключениях посланника баварского курфюрста, которого агенты русской полиции посадили в сани и везли пять дней без остановок. Посланника высадили в Иннерштадте на прусской границе, где он в течение еще восьми дней ждал, пока туда доставят его семью. Этот варварский поступок, по мнению французов, должен был возмутить граждан цивилизованных государств.

Отдельное место среди слухов о русском императоре занимали слухи о его кончине. В сообщении от 28 мая говорилось, что по информации, поступившей из Петербурга, в русской столице созрел заговор и произошел переворот. В результате дворяне, составившие основную массу заговорщиков, убили императора, а императрица, подобно Екатерине II, взяла власть. Впрочем, в конце сообщения отмечалось, что информация требует подтверждения, так как уже двадцать дней из Санкт-Петербурга нет никаких новостей. 11 июня в небольшой заметке сообщалось, что новость о перевороте в русской столице оказалась всего лишь слухом, порожденным на Гамбургской бирже. Этот слух об убийстве императора поразительным образом предсказал его реальное убийство, совершенное через 2 года.

В целом же, поход русской армии газета приравнивала к вторжению в Европу новых варваров. Этой цели были подчинены характеристики главных действующих лиц - императора-безумца Павла и полководца-чудака Суворова. Странности Суворова и Павла корреспонденты «Moniteur universel» трактовали как общую оторванность России от цивилизованного мира.

Таким образом, анализ вышеизложенных эпизодов убеждает нас в следующем. Благоприятными для формирования образа России во Франции и для российско-французских отношений стали периоды правления Петра I и особенно Екатерины II, совпавшие с эпохой Просвещения на Западе. Критическим же стало время Французской революции, когда приверженцы революции стремились всячески дискредитировать Россию как во мнении своих соотечественников, так и в глазах мирового сообщества. Именно тогда в общественном мнении Франции особенно утвердилось представление о России, как о стране авторитарной, где ущемляются права личности. В определенной мере это представление сохраняется и до сих пор. Также сложным для образа России во Франции стало время Итальянского похода Суворова, когда закрепилось представление о русских как о людях «странных», непредсказуемых, оторванных от цивилизованного мира.

Образ России во Франции складывался из некоторых устойчивых характеристик, стереотипов, сохранявшихся на протяжении многих веков, и также некоторых переменных свойств, которые вкладывались в образ в зависимости от конкретной внешнеполитической ситуации, от расстановки сил на международной арене. Так, к устойчивым характеристикам можно отнести представление о России как о «далеком варварском народе», который неизменно ассоциировался с Севером, в противовес Франции, находящейся на юго-западе Европы. Мнение о чудаковатости и непредсказуемости русских также сохранялось на протяжении достаточно долгого времени и сохраняется до сих пор. Следует отметить и то, что в культурном отношении Россия отождествлялась французами с Азией, с ее восточными оковами деспотизма. Казалось бы, большинство из этих характеристик (если не все) можно назвать негативными, но здесь и приобретают особое значение те переменные свойства образа, которые актуализировались в зависимости от конкретной ситуации. Причем зачастую они вытекали из постоянных свойств, которым придавался принципиально иной оттенок, так, что это было уже новое свойство. Так, представление о «варварстве» русских сменилось восторгом по поводу приходящего в эту далекую нецивилизованную страну просвещения в период правления Екатерины II. А устойчивая уверенность в том, что в России царит восточный деспотизм, существенно поколебалась после «Наказа.» императрицы Уложенной комиссии. Более того, обещанные в «Наказе.» реформы (хотя, учитывая декларативный характер «Наказа.», исследователи спорят о том, в какой мере этот документ мог стать руководством к действию) породили во французском общественном мнении лестное для российской стороны предположение о том, что Россия в скором времени может стать страной более свободной, с куда более совершенным политическим устройством, чем в данный момент является сама Франция. Степень устойчивости подобных представлений в данном случае зависела от того, насколько готова была российская сторона своими непосредственными действиями их поддерживать.


Глава 2. Образ России во Франции и российско-французские отношения в XIX веке


XIX век стал особым периодом в истории России и Европы: изменился характер международных отношений, образовались устойчивые коалиции стран, действующих заодно в различных войнах. Изменился и статус России на международной арене: если XVIII век был временем, когда огромное государство только появилось на границах Восточной Европы, то век XIX - временем, когда Россия уже прочно вошла в число великих держав. Это не могло не изменить характера отношений между двумя рассматриваемыми странами, их представлений друг о друге. В связи с этим тому, как продолжалось формирование образа России во Франции в XIX веке, мы считаем необходимым посвятить отдельную главу.

Одним из первых французов, затрагивавших в своих сочинениях Россию и изложивших свои взгляды на ее социально-политическое устройство, цивилизационно-культурную принадлежность и перспективы исторического развития был франко-итальянский философ Жозеф де Местр. В своем сочинении «Четыре главы о России» (1811 г.) он пишет, что Россия - страна, оказавшаяся в цивилизационном коридоре между Западом и Востоком, а потому не может претендовать на особое место в мире и на то, чтобы считаться страной «исключительной культуры». Попадание России в зазор между двумя мировыми цивилизациями - результат стечения неблагоприятных исторических обстоятельств: отпадение России от Европы, вызванное церковным расколом и татарским нашествием. Вследствие этого Россия не стала частью ни одной из двух великих цивилизаций, не создала собственной культуры: «Это не Европа, или, по крайней мере, это азиатская раса, оказавшаяся в Европе». Русских людей Жозеф де Местр считает непостоянными. «Все, от государственных законов до лент на платьях - все подвластно неутомимому вращению колеса ваших перемен», - метафорично замечает он в своих «Санкт-Петербургских вечерах». Де Местр также настаивает на том, что Россия не только не была исторически связана с Европой, но и теперь, в начале XIX века, несмотря на моду на французский язык, подражание в архитектуре, литературе, светских обычаях не может преодолеть барьер, отделяющий ее от европейских стран. Нестабильность современного политического и общественного развития России также является следствием того, что она не пережила вместе с Европой культурного становления. Историческое предназначение России де Местр видит слишком локальным: он связывает с русской армией большие надежды на победу над Бонапартом, но этого недостаточно для того, чтобы понять, в чем состоит национальное призвание огромного государства. Чувства де Местра к русским двояки: с одной стороны, он не одобряет русской необязательности, равнодушия к общественным вопросам, характерного для представителей всех сословий и связанного с особенностью взаимодействия власти и общества, обреченного на безмолвие. С другой стороны, его восхищает русская страстность, темперамент. С Отечественной войной 1812 года де Местр связывает надежды на то, что национальное предназначение России наконец определится, и она встанет на дорогу прогресса, так как победоносные войны, как правило, способствуют расцвету культуры. В глазах католика Жозефа де Местра прогресс возможен лишь в обществе, проникнутом духом христианства, поэтому он ставит успех будущих социально-политических преобразований в России в зависимость от изменения духовной сферы. Русская православная церковь не обладает достаточными цивилизующими возможностями (в этом де Местр был солидарен со многими западноевропейскими наблюдателями, суждения которых изложены в предыдущей главе), так как не обладает ни необходимой независимостью, ни авторитетом, а петровские преобразования по существу превратили ее в государственное ведомство. Жозеф де Местр полагал, что России было бы полезно приблизиться к западной католической традиции, и выражал надежду на «сближение православных с Римом» и даже объединение церквей. Но присоединение к католической конгрегации не означало бы одновременного изменения культурного статуса России - страны, скорее, восточной, а, скорее всего, обрекло бы ее на роль вечно догоняющей более развитых соседей страны.

О том, какое значение имел для России, для русского высшего общества образ Франции и французов в ХIХ веке написал в своем романе- эпопее Война и мир великий русский писатель Лев Николаевич Толстой. Французский язык для русского высшего общества, по словам писателя, был языком, на котором не только говорили, но и думали представители российской знати. В светских гостиных начала ХIХ века активно обсуждалась международная обстановка, ситуация на фронтах двух наполеоновских войн, личность самого Наполеона, который являлся в то время символом Франции. Наполеон был кумиром прогрессивной русской молодежи. Так, один из главных героев романа, молодой Андрей Болконский мечтал о славе по наполеоновскому образцу, что автор романа оценивает как французское наследие в духовной жизни.

Со стороны французов же война 1812 года способствовала формированию в их стране своеобразных представлений о России. Сам ход военных действий свидетельствовал о непредсказуемости русских, многие их действия французы не могли объяснить рационально, и от этого враг казался еще более опасным. Впоследствии появилось масса легенд о гибели наполеоновской армии в русских снегах.

В 1838 году Шатобриан (государственный деятель эпохи Реставрации Бурбонов во Франции - 1814-1830 гг.) опубликовал свои заметки о конгрессе Священного союза (проходил с 20 октября по 14 декабря 1822 года), где он получил возможность близко наблюдать российского императора и беседовать с ним во время совместных прогулок. В своем очерке о царствовании Александра I Шатобриан пишет, что личность этого российского императора представляется ему неотделимой от бурного потока исторических событий в Европе в первой четверти XIX века. Он был высокого мнения о дипломатических способностях царя, считал, что он умел из побед и поражений в битвах с Наполеоном извлекать наибольшую выгоду для России. Шатобриан отмечает также укрепление Александром русской армии и утверждает, что силу России на европейском континенте в первой четверти XIX века можно сравнить лишь с могуществом Наполеона. Поскольку объявленная Наполеоном война России кажется писателю безрассудной, и этот его шаг характеризует императора как человека, чуждого Франции, на фоне порицания Наполеона личность Александра I явственно приобретает в воспоминаниях Шатобриана черты величия и благородства. Российский государь, овеянный славой непобедимого русского оружия, видится покровителем Европы, протягивающим ей руку помощи для обретения независимости и покоя. Во внешнеполитическом курсе России Шатобриана привлекает конституционная дипломатия, проводимая царским правительством в 1810-е годы, в частности, дарование Польше конституции. Первые реформаторские начинания Александра во внутренних делах империи, по его мнению, также отвечали давно назревшим потребностям российского государства.

Муниципальную депутацию Парижа, явившуюся в русский генеральный штаб 31 марта 1814 года, чтобы обсудить условия гражданской капитуляции Франции, удивили необычные в устах неограниченного монарха заявления Александра I о признании им за французской нацией права свободного выбора правительства. Рассуждения Александра I о пользе сильных представительных учреждений способствовали созданию его образа искреннего либерала, «героя Севера». Шатобриан противопоставляет просвещенность русского царя государям Священного союза: «Он один из всех европейских монархов понял, что Франция достигла того уровня цивилизации, при котором стране потребна свободная конституция». Шатобриан высоко ценит Александра за «возвращение на престол прежней династии, которой «повиновались наши предки в течение восьми столетий», то есть династии Бурбонов. Он с глубоким уважением подчеркивал твердость российского императора в проведении внешнеполитического курса, направленного на создание нового европейского равновесия, где Франции отводилось почетное место в ряду великих держав Европы. Тем не менее, он распознал и противоречивость натуры Александра, в которой сочеталась европейская образованность и властолюбие самодержца.

Русский император, считает Шатобриан, привел во Францию народы, пребывающие еще на низшей ступени развития, по сравнению с западными людьми. Его страшит дикость и невежественность орд кавказцев, в случае, если они расположатся лагерем во дворце Лувра. Могучим русским гвардейцам «шести футов росту», шествующим по Парижу, Шатобриан приписывает ощущение робости. Даже вид самого царя, прогуливавшегося в одиночестве по Парижу пешком или верхом, наводит автора на мысль о варваре, робеющем, словно «римлянин среди афинян». Шатобриан осуждает поправение внутриполитического курса царя в 1920-е годы и также изменение внешнеполитического курса, направленного на защиту традиционализма в Европе. Вину Александра как государя он видит в том, что Александр не ограничил личную власть и не развил в дальнейшем свои первоначальные реформаторские планы. Восстание декабристов Шатобриан считает следствием консервативной политики царизма в 1920-е годы, власть которого по-прежнему опиралась на штыки. В итоге Александр, отказавшись стать просвещенным монархом и повести свои народы шаг за шагом к прогрессу, завещал не свободу, а деспотизм.

В 1812 году Россию посетила французская писательница Жермена де Сталь. В историко-политическом трактате «Десять лет в изгнании» она описала свое путешествие по России. Де Сталь справедливо указала на различие исторических судеб России и Западной Европы: «Все прочие народы Европы приобщились к цивилизации примерно в одно и то же время и могли соединить природный гений с познаниями благоприобретенными». Для прогресса европейских народов сыграло большое значение наследие римской империи, в то время как славяне, оттесненные норманнскими племенами с севера на юг, пришли в соседство с кочевыми южными народностями, стоявшими на более низкой ступени развития, чем земледельцы-славяне. Русскую цивилизацию де Сталь определяет по сути как догоняющую европейскую.

По стечению обстоятельств, де Сталь находилась в России уже тогда, когда на ее территорию вторглись наполеоновские армии, и это позволило ей наблюдать русских людей в период героического сопротивления агрессии наполеоновской Франции. Пытаясь осмыслить свойства русской нации, которые помогли ей одержать победу, де Сталь полемизирует с Дидро, которому приписывает фразу: «Русские сгнили, не успев созреть». В отличие от великого философа, она склонна видеть в современной ей России высокий общественный дух. Убежденная сторонница либеральных ценностей, де Сталь столкнулась в России с иными ценностями цивилизации, которые, по ее мнению, в определенных условиях могут стать источником народного энтузиазма. В основе небывалого героизма русских в 1812 году лежит, считает она, «любовь к отечеству и религии, а нация, богатая добродетелями такого рода, еще способна удивить мир». В русском православии де Сталь особенно ценит веротерпимость. Именно эта черта православия способствовала, по ее мнению, сплочению различных народностей в единую мощную империю.

Москва удивила свою гостью необычностью своего архитектурного облика, резко отличного от принятого в европейской городской культуре. Описывая Москву, де Сталь особенно подчеркивает, что она является местом смешения всех народностей и нравов, которыми богата Россия, а многоликий облик ее жителей наводит писательницу на мысль, что именно здесь «Азия соединяется с Европой». В отличие от Москвы, где повсюду отмечались приметы Востока, Петербург де Сталь, не колеблясь, причислила к прекраснейшим из европейских городов.

В Петербурге писательница получила возможность познакомиться с широким кругом русской знати и присмотреться к светской жизни столицы. Отмечая безупречные европейские манеры русских придворных, Сталь постоянно развивала важную, с ее точки зрения, для характеристики русских мысль о присутствии в нем сильного влияния южных народов, или «скорее, азиатов»: «.манеры у них европейские.характер же восточный».

Светскую жизнь Петербурга де Сталь нашла совершенно непохожей на форму общения элитарных слоев во Франции. Там просветительская салонная культура предполагала обсуждение интеллектуальной жизни, политические и богословские споры, отвлеченное теоретизирование. Иная обстановка царила на великосветских собраниях в России. В Москве и Петербурге она встречала весьма просвещенных ученых и литераторов, но при этом под общением в России, с ее точки зрения, подразумевается «многолюдное празднество, не затрагивающее ни ума, ни души».

Франция в разные периоды с интересом обращала свои взоры к России, чему немало способствовала внешнеполитическая ситуация конкретного исторического времени. Одним из таких событий стала, в частности, франко-прусская война. Но до этого, в 30-е годы XIX века отношения России и Франции были сложными.

Это был период Июльской монархии. Июльская монархия 1830 года и рожденный ею новый режим, избрание королем Луи Филиппа, герцога Орлеанского, которого Николай I считал узурпатором трона, - все это осложняло политические, дипломатические и экономические контакты между двумя странами.

В этот период на фоне глубокого социально-политического кризиса во Франции, уставшей от революционных потрясений, группа единомышленников формируют систему представлений о России, которая позже была названа в литературе «русским миражом французских легитимистов». Россию изображали как консервативную страну, где сохраняются традиции патриархального общества, а между абсолютным монархом и его подданными царит гармония, не смущаемая никакими конституционными новациями. Русских людей легитимистская пресса изображала людьми «старого закала, у которых любовь к отечеству и привязанность к религиозным и монархическим установлениям укоренились глубоко в сердце». Примечательно, что даже события 14 декабря 1925 года на Сенатской площади трактуются монархической газетой, которая, казалось бы, не должна сочувствовать бунтовщикам, как проявление незаурядной силы духа русских, отличающей их от развращенных европейцев. Такие представления развивали журналисты легитимистской газеты «Gazette de France».

То обстоятельство, что «мифологизации» подвергалась именно Россия, а не другая абсолютная монархия (Австрия или Пруссия), имело несколько причин: здесь и традиционные для части французского общества представления о том, что Россия является естественной союзницей Франции, потому что эти две страны не имеют общей сферы интересов, а значит им «нечего делить», а также отдаленность России от Франции и разница климата, в силу чего Россию легче было представить в утопическом свете.

Однако и русофобские настроения во французском обществе в этот период были не менее сильны. Их последователи, противопоставлявшие «русской восточной тьме западный свет», были даже более многочисленны и влиятельны. Во французской прессе 1830-х-40-х годов антирусскими настроениями были пропитаны статьи журналистов либеральных газет «Constitutionell» и «Journal de debats». Особенно усилилась антирусская направленность статей после введения российских войск в мятежную Польшу 16 сентября 1831 года. Резкую критику вызвала речь Николая I, обращенная к Варшавскому муниципалитету, в которой император назвал Россию единственной страной, где царят мир и согласие, и противопоставил ее мятежной Европе. После ее напечатания французская республиканская пресса наполнилась статьями, клеймившими «палача Польши». Николая I называли «коронованным кретином, а речь русского монарха - «результатом наследственного безумия, столь распространенного в роду российских императоров». На волне критики «всплыли» и различные эпизоды российской истории, опровергавшие легитимистский миф о царящем в России законе и порядке, в частности, история дворцовых переворотов, а также то, что Николай I начал царствование с подавления мятежа.

Несомненный интерес для понимания представлений, которые складывались во Франции относительно России в период царствования Николая II, представляет также католическая и протестантская пресса, визитными карточками которой были, соответственно, газеты «Correspondant» и «Semeur». Несмотря на религиозную ориентацию этих двух изданий, а также католической газеты «Universe», их корреспондентов больше занимали вопросы геополитического соперничества двух стран, чем вопросы религии. Это было связано с тем, что положение дел в Европе с 1840-е годы претерпело существенные изменения. 15 июля 1840 года были подписаны Лондонские конвенции, исключавшие Францию из Четверного союза европейских держав (Англии, Австрии, Пруссии и России), выступивших за поддержание целостности Османской Империи против египетского паши - союзника Франции. С этого момента тема России не сходила со страниц французских газет: в ней стали видеть либо возможную союзницу, главное преимущество которой в том, что у нее иные азиатские зоны влияния, либо заклятого врага, союз с которым не нужен и невозможен.

Католические публицисты видят в России соперницу, опережающую Францию в поисках национальной идеи и в исполнении национального долга. Так, дипломат, политик и публицист Луи де Карне писал: «Россия идет к своей цели на Босфоре и готовится принять наследство двух великих мусульманских империй.. Неужели Июльской Франции, полной сил, предстоит влачить свои дни в бездействии?» В своих рассуждениях католическая пресса ставит на первое место соперничество французской национальной идеи, оцениваемой сугубо положительно, и национальной идеи русской, оцениваемой настороженно. «Российские монархи, - пишет журналист газеты «Universe» - стремятся возродить восточную римскую империю, сделав ее «романо-славянской» и положив в ее основу принцип славянской национальности, причем объединение это осуществляется зачастую насильственно и сопровождается всяческими притеснениями. Возможным все это становится потому, что католические страны и, прежде всего Франция ослаблены внутренними распрями. Католические публицисты, завидуя завоевательной энергии России, которой недостает Франции, старательно подмечают то, что чревато для нее неприятностями. Так, например, они утверждают, что Россия «несет в самой себе зародыши распада», которые заключены в деспотической власти монарха.

Однако наиболее значительным источником французских представлений о России в 30-е-40-е годы XIX века является все же не французская пресса, а книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», которая прозвучала как опровержение «русского миража» французских легитимистов. Отправляясь в Россию, Кюстин «желал повидать страну, где царит покой уверенной в своих силах власти». После поездки в эту страну иллюзии Кюстина рассеялись, он вернулся в страну убежденным «сторонником конституций». Побывав в России, Кюстин увидел, что вместо покоя «там царит одно лишь безмолвие страха» и власть, «подчиняющая население целой империи воинскому уставу». Он признал, что ему «милее умеренный беспорядок, выказывающий силу общества, нежели безупречный порядок, стоящий ему жизни». Тем не менее, по мнению Кюстина, в России среди просвещенной части общества есть немало людей, стыдящихся давящего их гнета власти, которые обретают ощущение свободы только перед лицом неприятеля. По мнению Кюстина, именно это толкает многих молодых людей «сражаться в теснинах Кавказа, ища там отдыха от ярма, которое приходится им влачить дома». После появления книги Кюстина, облекшего критику «русского миража» в форму метких афоризмов и отточенных размышлений, антирусская точка зрения возобладала во французской прессе почти окончательно.

Таким образом, в первой половине XIX века наблюдается неблагоприятная динамика в развитии образа России во Франции. Если в 1810-е годы Россия воспринимается французами как освободительница европейских народов, в том числе и народа французского, от жесткой авторитарной власти Наполеона, которого многие французы считали нелегитимным правителем страны, а ее император заслуживает славу одного из самых просвещенных европейских монархов, то уже с 1920-х годов консервативный поворот как во внутренней, так и во внешней политике царизма влечет за собой охлаждение в российско-французских отношениях. А еще более консервативная политика Николая I, направленная на подавление конституционных движений, европейских революций, а главное - способствующая сближению России с традиционными европейскими монархиями - Австрией и Пруссией, в противовес Франции, усугубляет начавшееся отдаление двух стран, приведшее к тому, что в Крымской войне 1853-1856 гг. Франция - традиционная союзница России - выступает против нее на стороне Турции. Однако, не только собственно дипломатические расчеты, но и тот преимущественно негативный образ Николая I, который создавала французская пресса 30-х - 40-х гг. XIX века, сыграл свою роль в возникновении того кризиса, который привел Россию и Францию в середине XIX века к военному противостоянию.

Иначе развивались представления Франции о России во второй половине XIX века, когда взошедший на престол Александр II вернулся к политике реформ, а также стал придерживаться во внешней политике прерванного в 30-е-40-е годы XIX века курса на сближение с Францией - традиционной союзницей России, с которой у нее отсутствовали спорные сферы интересов.

Франко-прусская война 1870 г. изменила порядок, установленный в Европе Венским конгрессом 1815 г. Франция потерпела сокрушительное поражение, лишилась Эльзаса и Лотарингии, непосильной была установленная контрибуция. В это время страна попадает в изоляцию, западноевропейские страны отворачиваются от нее. Тяжелое положение усугубляется еще и тем, что Бисмарк призывает к полному уничтожению Франции, с трибуны Рейхстага он утверждает, что следующая война с Францией начнется неизбежно, возможно - через год, а возможно - через две недели. Тяжелым было и внутренняя ситуация во Франции конца XIX века.

июня 1881 г. заключается союз между Австро-Венгрией и Германией. 20 мая 1882 г. Двойственный союз становится Тройственным, к военному блоку присоединяется Италия. Так Франция оказывается перед лицом угрозы реального уничтожения. Единственным шансом, способным ее спасти в тот момент, оказывается союз с Россией. Заключение такого союза происходило не просто, императорская семья связана с Германией - и с настроенной скептически Англией - семейными узами. Однако, как известно, такой союз был заключен, хотя процедура его подписания была весьма длительной. Потребовалось два долгих года, чтобы после подписания Консультативного пакта 1891 г. союз утвердили. 4 января 1894 г. посол Франции в России граф де Монтебелло получил текст договора, подписанный Александром III. Это был, безусловно, успех французской дипломатии. Российский министр иностранных дел Николай Карлович Гире назвал этот союз «сердечным согласием» в письме министру иностранных дел Франции А. Рибо 9 августа 1891г.

Здесь необходимо сказать и об одной известной личности, сыгравшей заметную роль во внутриполитической жизни Франции 80-х-90-х годов XIX века, а также конкретно заключении франко-русского союза. Это - писательница и журналистка Жюльет Адан. Убежденная патриотка и республиканка, она собирала в своем парижском салоне тех представителей бомонда Третьей республики, которые видели в Германии смертельного врага Франции, а в России единственного возможного союзника. В 1879 году Адан создала литературно-политический журнал «Нувель ревю», который стал рупором и идеологическим инструментом франко-русского сближения. Перед Жюльет Адан стояла трудная задача, так как в либерально-республиканской Франции неприязненно относились к самодержавной России, ее внутренней и внешней политике. В самой России, в ее консервативных придворно-правительственных сферах с давних пор существовало устойчивое предубеждение против Франции - «очага республиканской заразы», распространявшейся в Российской империи со времен А. Н. Радищева и декабристов. Поэтому Адан энергично пропагандировала идею франко-русского союза и искала единомышленников в России - тех, кто понимал необходимость сближения с Францией, вопреки политико-идеологической несовместимости двух режимов. Сама Жюльет Адан симпатизировала России и, ради осуществления будущего сближения, поставила своей целью опровергнуть фантастические представления французов о ней - о ее несчастных князьях, грубых мужиках и попах сомнительной репутации. российский французский связь культурный

Жюльет была в восторге от своей поездки по Москве: «Я вернулась из Москвы, где провела шесть дней, которые показались мне сказкой тысячи и одной ночи. Я никогда еще не видела столько богатств и столько оригинальных памятников. Это и Азия! Это и Индия! Это и Китай! Там в каждой церкви можно соприкоснуться с прошедшими веками. Это, конечно же, святой город.. Там я вновь ощутила то, что однажды испытала в Риме».

Многие друзья Адан считали, что у России есть и нечто такое, что ей не стоило бы терять в обмен на те или иные институты, заимствованные у Франции. Такую точку зрения отстаивал в своих беседах с ней убежденный славянофил (хоть и воспитанный во французском духе) Иван Аксаков. Будучи сторонником самодержавия, он в то же время надеялся, что сближение с Францией облегчит неизбежную либерализацию режима.

Но потребность создания позитивного образа России во Франции этого времени диктовалась не только официальной внешней политикой. После франко-прусской войны французское общество искренне обратило свое внимание к России. В то же время Франция оказалась в парадоксальной ситуации: она совершенно не знала своего союзника. Обросшие анекдотами и легендами воспоминания о крушении наполеоновской армии в русских снегах, невероятные слухи и фантастические сведения часто были источником очень странных «знаний» о России, которые Флобер в своем ироническом «Лексиконе прописных истин» выразил так: Казаки едят свечи.

Воодушевление, вызванное французско-русским сближением после франко-прусской войны 1870 года, сменилось истинной «русоманией» конца XIX в. В 1870 г. в Россию приезжала Олимпия Одуар. Феминистка, поддержанная еще Александром Дюма, борец за права женщин, она была известна и как путешественница. Плодом ее пребывания в России стала книга «Путешествие в страну бояр», изданная в 1881 г. Это был враждебный деспотизму исторический труд, содержание которого включило не только характеристику системы государственного управления, полиции, коммерции, религии, но и живописные описания белых ночей Петербурга, охоты на волков.

Также во второй половине XIX столетия интерес к России проявил известный французский писатель Эмиль Золя, представив на страницах своего романа «Жерминаль» образ безжалостного русского нигилиста, готового на все ради осуществления высокой цели. В связи с террористическими актами в России в 70-х-80-х гг. XIX века, особенно убийством террористами российского императора Александра II, этот социальный тип стал одним из символов России во Франции в тот период времени. Разумеется, этот образ вызывал противоречивые трактовки. Эмиль Золя, например, в своем романе, посвященном невыносимым будням простых французских шахтеров и их тяжкой и мужественной борьбе за лучшие условия труда, рисует образ холодного, решительного, загадочного для окружающих русского по фамилии Суварин. В финале этот замкнутый, ведший обособленный от окружающих образ жизни, проводивший дни в незаметных интеллектуальных трудах человек уничтожает шахту, в которой погибают несколько тысяч шахтеров, и испаряется в тумане. В романе Золя исподволь противопоставляет Суварина главному герою, Этьену, французу, рабочему, который со временем посредством самообразования приобретает необходимые знания. На основе этих знаний в сочетании с горьким практическим опытом формируются впоследствии его революционные взгляды, и он становится руководителем той борьбы за лучшие условия труда, которую ведут шахтеры. Автор недвусмысленно высказывает в романе мысль о том, что эта готовность к холодному, беспощадному, бесчеловечному разрушению, на которое оказался способен русский Суварин, чужда природе француза. Отношение автора к его герою сложно; Суварин и ужасает Золя, и в то же время вызывает поклонение, автор считает, что именно за такими людьми действия будущее революционных идей: «И когда буржуазия почувствует, как взрываются камни мостовой под ее ногами, то это будет дело его рук». Он также призывает зрителя сочувствовать Суварину, описывая то, как его возлюбленную повесили в Москве, то, как наполнились слезами его глаза, когда он узнал, что его любимого зверька - крольчиху Польшу - зарезали и пустили на суп.

Летом 1872 г. в России был известный в будущем историк-славист Луи Леже. Здесь он попадает на политехническую выставку в Москве, устроенную в честь двухсотлетия со дня рождения Петра Великого. «Все, что я увидел в Москве, совершенно не согласуется с представлением о тех московитских варварах, о которых писала парижская пресса моей юности», - запишет Леже.

В отличие от Леже, Арман Сильвестр после поездки в Россию в 1890-91 г. не склонялся к ее похвалам. Поэт-парнасец, он не разделяет всеобщего восторга Россией. Свою книгу «Россия. Впечатления. Портреты. Пейзажи» он заканчивает словами: «Эта книга, написанная вдогонку личным впечатлениям, книга вежливости, а не симпатии». Неожиданно прозвучало его утверждение о том, что русские «народ молодой, только формирующий свой литературный язык». В Париже, который в тот момент захлестнула волна увлечения Достоевским и Толстым, его не поняли.

В 1891 г. несколько недель провел в России Жан де Борегард, монархист и консерватор по своим политическим убеждениям. Разделяя энтузиазм своих соотечественников по поводу французско-русского союза, автор восхищается политикой Александра III. В 1893 году он опубликовал свою книгу «К нашим русским друзьям». Вступление заканчивается словами: «Боже, Царя храни!». Но более чем писатель, Борегард националист и католик, его главным желанием становится привлечение русских к католицизму. Интересно, что Борегард считал русских людей расположенными именно к этому вероисповеданию.

Безусловно, во многом определяющим для формирования образа России во французском обществе в рассматриваемый период стало увлечение французской интеллигенции Достоевским и Толстым. Например, французский ученый - славист Поль Буайе считал Толстого «высшим интеллигентом», говорил, что «Толстой - человек, совершенно простой, смертный, не более чем смертный, но, совершенно точно, один из самых прекрасных, самых совершенных представителей смертных, когда-либо существовавших.. Мы любим его за правдивость, за искренность, за простоту, за его слабости, тем более восхищающие нас, что они принадлежат восхитительному и редкому гению.

Самым значительным трудом о России того времени, который в основном выполнил задачу формирования позитивного образа России во Франции, стала книга юриста и политического журналиста Анатоля Леруа-Болье «Царская империя и русские. Однако в целом позитивное представление автора о духовном потенциале русских людей и перспективах исторического развития России не исключает критики власти и существовавшего общественного строя. С позиции Леруа-Болье основой национального своеобразия России стала сельская община, «мир», и он подробно разбирает судьбу общин после отмены крепостного права. По мнению автора, такая система землевладения облегчила отмену крепостного права и избавила Россию от социальных потрясений, которые в России все же будут неизбежны. Центральными моментами в работах Леруа-Болье о России постоянно оставались связь русского характера и русской истории с климатом и ландшафтом. Леруа-Болье поражен, что реформы в России появляются по взмаху дирижерской палочки императора. Он недоумевает: как может быть так, чтобы воля императора остановила ход событий или повернула их вспять. Автор останавливается отдельно на рассмотрении позиции славянофилов. Неприятие ими Запада, буржуазной науки, политической экономии он считает утопией, на их примере он показывает мифологичность общественных споров в России. Обращаясь к системе правления, Леруа-Болье утверждает, что общественный строй соединяет в себе архаические черты со способностью объединения людей старой и новой формаций в земских собраниях. Он подробно описывает переход от дворянской службы по выборам к земствам, объединяющим разные сословия. Они представлены, конечно, не равными количествами депутатов, но депутаты земских собраний способны работать вместе, мирно сосуществуя, и этим земства выгодно отличаются от западноевропейских парламентов, которые страдают от нежелания слушать друг друга, разрываются партийными интересами. Обращаясь к российской журналистике, Леруа-Болье тщательно рассматривает работу цензуры, пытаясь отделить ее сферу деятельности от стремления интеллигенции к решению этических вопросов. Иными словами, автор пытается выяснить, к каким иносказаниям прибегают русские, чтобы обойти царскую цензуру. Рассматривается им и эмигрантская бесцензурная печать. Леруа-Болье делает вывод, что следствием работы царской цензуры становится расцвет интеллигенции, то есть духа оппозиции. Но интеллигенция склоняется к политическому фанатизму, становится своеобразным тайным орденом «прогресса». По мнению автора, интеллигенция представлена нищими, лишенными корней людьми, раздраженными фанатиками.

Однако, возвращаясь к характеристике труда Леруа-Болье, следует сказать, что здесь Леруа Болье мешает объективно оценить ситуацию его приверженность революционным воззрениям: автор понимает под интеллигенцией прежде всего разночинную интеллигенцию, упуская из виду, что существовал еще слой интеллигенции либеральной (земские учителя, врачи и др.). Леруа-Болье - современник и свидетель действий террористов, и он специально останавливается на их взаимном непонимании с народом. Изложение рассуждений Леруа-Болье о России и ее историческом пути развития можно продолжить, однако рассмотренные сюжеты уже на данный момент позволяют сделать некоторые выводы.

Итак, к началу I Мировой войны во Франции сложился позитивный образ России-союзника. Можно сказать, что Анатоль Леруа-Болье завершил начатую Вольтером линию позитивного восприятия России как страны молодой, нуждающейся в совершенствованиях и наущениях со стороны Франции. Тем не менее, необходимо отметить, что в суждениях Леруа-Болье о России присутствует некоторая двойственность. Признавая огромный исторический потенциал России, он все же не ставит ее на одну ступень развития со своей родиной.

В целом же можно утверждать, что образ России во Франции, а вместе с ним и характер российско-французских отношений различался в разные периоды в зависимости от конкретной внешнеполитической ситуации. В этом смысле благоприятным для образа России во Франции и российско-французских отношений в XIX веке стал период, последовавший за победой России в Отечественной войне 1812 года, когда значительная часть французского общества стала видеть в России освободительницу Европы и собственно Франции от власти Наполеона, приведшего страну на грань катастрофы. Хотя, с другой стороны, отношение Франции к России в этот период отличалось и некоторой амбивалентностью. А во время франко-русского сближения, последовавшего за франко-прусской войной 1870 года, русофильские тенденции во французском обществе возобладали почти окончательно. Критическим же стал период Июльской монархии, когда Николай I отказывался признать Луи Филиппа легитимным правителем Франции. Заметно качественное изменение представлений французов о России по сравнению с XVIII веком. Почти незаметным во мнениях представителей просвещенной части французского общества становится мотив «варварства русских», так часто проскальзывавший на страницах французской прессы в XVIII веке, Россию в основном признают хотя и традиционно монархической, и нуждающейся в усовершенствованиях, но все же цивилизованной страной, внесшей неоценимый вклад в мировую культуру (прежде всего, литературу). Представления отдельных французских писателей, дипломатов о России, несомненно, конкретизируются, так как культурные контакты между представителями просвещенной части общества двух этих стран становятся более обширными. Мифы и легенды о России, возникшие в начале XIX века после Отечественной войны 1812 года, постепенно развенчиваются, заменяются более взвешенными, в большей степени опирающимися на реальные факты суждениями. Однако следует отметить также те свойства образа России во Франции, которые остались неизменными на протяжении периода XVIII-XIX веков: это и представление о непредсказуемости, чудаковатости, «сумасбродности» русских, снисходительное отношение к русским как к народу, стоящему, несомненно, на более низкой ступени развития, неизменные ассоциации России с Азией, с Востоком.


Глава 3. Россия XX века в представлении французской интеллигенции


Новейшая история отношений России и Франции началась с установления дипломатических отношений между этими двумя странами 28 октября 1924 г. Известно, что образ России был долгое время неотделим от французской общественной и духовной жизни, традиционно расколотой на два примерно равных партийно-политических лагеря - левый и правый. Более семидесяти лет самая организованная и динамичная сила левого лагеря - Французская компартия, одна из наиболее сильных в западном мире, отождествляла себя с СССР, уделяя популяризации его образа основные усилия своей внушительной пропагандистской машины. Успеху этой рекламы способствовала не только и даже не столько материальная помощь компартии Франции со стороны КПСС. Октябрь 1917 г. воспринимался коммунистами, да и другими левыми, в том числе решительно отвергавшими тоталитарный режим СССР, как закономерное, пусть искаженное по историческим причинам продолжение Великой Французской революции 1789 г. со всеми ее непреходящими ценностями «свободы, равенства и братства».

Важнейшим фактором, усиливавшим интерес значительной части французов к России, являлись давние и прочные культурные связи двух стран, что уже неоднократно было отмечено в данной работе. В них активно участвовала столь влиятельная духовная сила, как творческая интеллигенция, видные представители которой - Р.Роллан, Л. Дюртен, А. Бретон, А. Жид, Жан Поль Сартр, Морис Дрюон, Жан Дютур и др. - долгое время испытывали к тому же влияние идей марксизма.

Тяга французских левых к Советской России подкреплялась не менее сильными национально-патриотическими мотивами. В Москве, союзнице в Первой Мировой войне, французы видели единственный реальный противовес любым претендентам на гегемонию в Европе и в мире - от Германии до США. Причем это представление разделялось значительной частью правых сил, принципиально отвергавших социализм в любых его формах и остро критиковавших советскую систему.

Разумеется, во Франции всегда сохранялся значительный слой населения, восприятие которым СССР было пропитано страхом и непримиримой ненавистью. Наряду с либеральными антисоциалистическими убеждениями в их основе были глубокие травмы прошлого - аннулирование советским правительством царских долгов, разорившее миллионы мелких французских рантье, Брестский мир 1918 г. и советско-германский пакт 1939 г., воспринятые во Франции как предательство. Однако на уровне общественного мнения враждебный России слой населения долго оставался в меньшинстве, что вызывало порой серьезную озабоченность у многих западных союзников Франции.

Многие французские писатели и деятели культуры были членами Французской коммунистической партии (ФКП), французская передовая интеллигенция активно поддерживала молодую Советскую республику, с которой она связывала переустройство общественных отношений на справедливой основе. Диалог между деятелями культуры обеих стран проходил активно на протяжении всего XX века и постепенно в круг обсуждаемых проблем вовлекались не только вопросы творчества, но и политические события, происходившие в Советском Союзе. Изучение их точки зрения на эти события способно дать весьма объемное представление о том, каким видели представители французской интеллигенции СССР, его социально-политическое, экономическое и культурное развитие в XX веке. Октябрьская революция 1917 года, компания по ликвидации безграмотности, коллективизация и индустриализация в СССР, политические репрессии, развитие литературы и искусства, феномен «оттепели» в СССР и ресталинизация брежневского времени, перестройка - ни одно важное событие или тенденция, определяющая развитие СССР XX веке, не остались без внимания французской элиты, заинтересованно обратившей свой взор на страну, лидеры которой объявили ее примером для мирового сообщества и очагом мировой революции. Интерес, в данном случае, не синоним симпатий, и ниже будут приведены как преимущественно позитивные, так и негативные точки зрения представителей французской интеллигенции различных политических убеждений.

В 1926 году ответ на анкету журнала «Литература мировой революции» дал сочувствующий советской власти известный французский писатель Жорж Дюамель. В ней он высоко оценил роль Советского Союза в мире, сказав, что «сильной интеллектуальной Европы не может существовать без России», которая несет Европе «особый, свойственный ей свет». Упомянув выдающиеся культурные достижения России в XIX веке, а также непрерывность интереса двух стран друг к другу на протяжении предыдущих веков, он заявил, что Франция незамедлительно должна пригласить эту страну к активному сотрудничеству. В своей книге «Путешествие в Москву» он подробно делится своими впечатлениями о России. «Очень многие там считают себя новыми людьми и по-настоящему верят в значительность свершаемого ими», - пишет Дюамель. Писатель отмечает, что, вопреки ожиданиям, в России от него не скрывали недостатков современного быта, не пытались показать ему «искусственную, прилизанную Россию для иностранцев». Он говорит о значительности совершившихся в России перемен: «Революция.изменила города и села, она проникает - то по доброму согласию, то с силой - в души людей». Дюамель высоко оценивает русскую интеллигенцию и пишет, что в канун Первой Мировой войны интеллигенция натолкнулась на непонимание с народом - «необразованной голодной толпой». В настоящее время, по мнению писателя, советский режим, утвердившись, стал гуманнее. О научном потенциале страны Советов Дюамель высокого мнения: интеллигенция вернулась к своей работе, рождается новое поколение «ученых из народа», различными научными институтами руководят ученые, которых давно знает и уважает весь мир и др. Горячо поддерживая революцию, писатель жестко критикует цензуру - «худший грех сброшенного Революцией режима». Не ускользают от его внимания и некоторые уродливые мелочи современной советской действительности, например, новые аббревиатуры в названиях государственных учреждений - Госиздат, ОГПУ, Наркоминдел и др., которые он называет «варварскими словами, образованными без всякого чувства гармонии». Но, хотя писатель преимущественно уделяет внимание новым политическим реалиям, он в то же время подчеркивает, что Революцией не исчерпывается вся сущность русского человека, и характеризует его в отрыве от конкретных политических реалий. По мнению Дюамеля, русским свойственны такие черты, как «медлительность.чувство фатальности.вкус к говорильне, страсть к неосуществимым мечтаниям и прожектам.неумение экономно использовать время». Традиционный мотив «бескрайней России», многократно встречавшийся в сочинениях писателей, дипломатов, путешественников XVIII и XIX веков, также присутствует у писателя.

Безусловный интерес для изучения представлений французов о России в указанный период представляют также сочинения Люка Дюртена - писателя, чьи книги переводились на русский язык уже в 20-е годы. Впечатления о своих поездках по СССР Дюртен печатал и во французской, и в советской прессе. В предисловии к книге Владимира Познера «СССР», вышедшей в 1932 году, Дюртен осудил «жестокие репрессии советской системы против любых политических разногласий», недостаточное внимание к «чистой науке» и унификацию в сфере культуры. Тем не менее, в течение всего периода 30-х гг. он считал СССР важным участником антифашистского движения и по ряду позиций поддерживал его. А в ответе на анкету журнала «Литература мировой революции» Дюртен дал интерпретацию противостояния Европы и Америки и той роли, которую в этом противостоянии может сыграть Россия. Он жестко осуждает «тиранию могущественного капитализма», которую для него воплощают США, и называет Россию «высшей надеждой мира» в борьбе со злом американизации. В целом же Дюртен видит в России «амальгаму смелых нововведений и архаических обычаев» и пишет, что она «отделена от других цивилизаций странной пропастью своих границ». (Этот мотив оторванности от цивилизации присутствовал еще в сочинениях Жозефа де Местра в начале XIX века). «Россия - это не запад, и даже не Европа», - продолжает Дюртен и отмечает близость российской цивилизации к «азиатскому источнику». В этой книге он делится и впечатлениями о некоторых важных лицах советского государства, которые представляли образ России. Писатель с уважением отзывается о комиссаре народного образования Луначарском, который знал четыре языка и подал в отставку, когда распространилась новость, оказавшаяся ложной, что революционные войска бомбардировали Собор Василия Блаженного. Дюртен не принимает чрезмерную ортодоксальность в советском обществе, и считает, что советская власть пытается стать для общества чем-то, вроде религии. Далее он косвенно предвосхищает ту мистификацию власти, которая, по мнению многих как западных, так и отечественных исследователей, имела место в период культа личности Сталина и даже ранее, и без которой, по его мнению, невозможно убедить целый народ в необходимости «принести настоящее в жертву будущему раю». В живописи, литературе Дюртен не одобряет чрезмерную приверженность исключительно реалистическому направлению, указывая на то, что идеологические ограничения препятствуют достижению высот в искусстве. Также он еще раз заостряет внимание на том, что цензура не является порождением Революции, что цензурный гнет существовал в России и в прошлом и что отвергнуть наследие прошлого будет непросто, однако возможно ввиду того, как прочно утвердилась ныне советская власть.

Дюртен восхищается тем, что ввиду особенностей социально-экономической ситуации в СССР в связи с приходом новой власти, здесь потеряли свою актуальность «преступления, связанные с несправедливым распределением благ», которые составляют девять десятых всех преступлений на Западе: «Законы, порядок, которые мы не могли и вообразить, стали там реальностью!» - пишет он. Отмечает Дюртен и «победоносную борьбу с неграмотностью», которую ведет советская власть, ее размах: «школы открываются десятками тысяч.создаются высшие учебные заведения, музеи, лаборатории». Однако, став массовым, образование, по мнению Дюртена, потеряло в качестве, в науке же уделяется внимание лишь прикладной практике, и почти не поддерживаются фундаментальные исследования. Здесь Дюртен указывает на недостаточность собственных ресурсов государства для проведения индустриализации, которой так гордилась советская власть: «Чудо пятилетнего плана стало возможно лишь с помощью тысяч иностранных инженеров».

Бурной была реакция французской общественности на репрессии 30-х годов. Так, выступая на митинге в Париже 26 января 1937 года, Андре Бретон резко осудил эти процессы, назвав их «средневековым процессом против колдунов» и «самым чудовищным надругательством над правосудием, которое только знала история». Бретон в своей речи делает упор на то, что события, происходящие в СССР, не могут считаться продолжением дела революции, а обвинения, предъявленные Троцкому, Каменеву, Зиновьеву, Бухарину, Радеку, Пятакову, неправдоподобны. Сталинский вождизм он называет империализмом, что, по законам революционной риторики, говорит о том, что происходящее видится Бретону предательством социализма. По его мнению, подобные процессы ставят под угрозу саму идею социализма и неблагоприятны для революционной активности в мире: «Социалистическая идея погубит себя, если откажется защищать человеческое достоинство». Бретон жестко осуждает нынешнее советское руководство, называет его «правящей кастой», «не воплощением коммунизма, а его врагом, самым подлым, самым опасным». Воцарившийся в СССР режим он уже тогда определяет как тоталитарный, «полицейский диктат», действия его, по мнению Бретона, погрузили страну в «сумерки грязи и крови».

Судьба Советского союза интересует и писателя Жана Геенно. В своей статье «Напрасная смерть», написанной 5 февраля 1937 года, Геенно выражает свое отношение к политическим процессам. Он осуждает тех приверженцев коммунизма, которые, «боятся, что нарушат верность революции, если не попытаются оправдать все, что может произойти в России». Процессы против т. н. «старых революционеров» он называет бесчинствами новых революционеров. Говоря о неправдоподобии обвинений, Геенно приводит конкретные цифры: из двадцати пяти членов ЦКВКП (б) в 1919-1920 гг., к началу 1936 года в живых остался только один. Десять из них были подвергнуты репрессиям, вплоть до смертной казни, как предатели. «Десять предателей на двадцать одного испытанного революционера. Как этому верить?» - пишет он. Оценивая эти события, Геенно делает вывод о существовании некоего особого «русского климата революции», который «определился долгой историей террора и крови», в частности, «историей Революции в России XIX века»: «Эти процессы троцкистов очень напоминают процессы петрашевцев, нечаевцев, долгушинцев. та же отравленная и удушливая атмосфера». Дорога свободы, считает он, стала для России более тяжелой, чем для кого-либо другого. Геенно особо акцентирует внимание на разнице между Революцией в России и во Франции: «Климат революции стал у нас климатом свободы».

Летом 1935 года в Советском Союзе по приглашению Максима Горького побывал Ромен Роллан. 28 июня он был принят в Кремле И. В. Сталиным. После отъезда из страны он послал Сталину несколько писем, ответа на которые так и не получил. Лейтмотив обращений Роллана к Сталину - это обеспокоенность писателя тем, что на Западе «растет охлаждение по отношению к СССР». Ему непонятна подоплека массовых репрессий в стране, причины многих поступков советского руководства.

Роллан пишет, что сочувствующие советскому строю слои французского общества - часть интеллигенции, профессоров, учительства, мелкой буржуазии - особенно взволнованы тем, что не могут получить ответов на многие вопросы и опровергнуть «клеветнические слухи», порочащие СССР. Волну протеста в странах Запада, - сообщает Роллан - вызвал закон об уголовном наказании детей с 12-летнего возраста. Закон этот реально существовал и получил в обиходе название «закона о трех колосках» - по суду наказывался человек, укравший с колхозного поля более 3-х колосков. Обросший слухами, он получил, как узнается из письма Роллана, иную интерпретацию - что дети караются смертной казнью за «религиозное упорствование». Ролан упоминает ряд других важных фактов: процессы против Каменева, Зиновьева и других, объявление древнееврейского языка «контрреволюционным» и некоторые другие меры антисемитского характера, практикуемые в стране Советов, преследования за религиозные убеждения и отказ от военной службы духоборов, выдачу полиции Муссолини антифашиста, скрывавшегося на территории СССР, процесс против польских священников. Упоминание в письме столь широкого круга фактов позволяет говорить о широкой осведомленности просвещенной части французского общества о событиях, происходящих в СССР. Роллан, однако, в отличие от других представителей французской интеллигенции, верил в виновность обвиняемых, в остальном же полагал, что все, им перечисленное, - лишь чьи-то клеветнические домыслы, или же факты искаженно истолкованы. Такая вера в справедливость происходящего в стране Советов говорит о том, насколько сильные симпатии питали к СССР некоторые представители французского общества. Кроме того, Роллана возмутила происходящая постфактум сублимация Махно, которого в период революции рисовали анархистом и антисемитом, теперь же пытались представить героем, который стал жертвой клеветы большевиков. Письмо было написано в 1935 году, уже после прихода фашизма к власти в Германии, и Франция видела в СССР потенциального союзника в борьбе с фашизмом. Поэтому Роллан специально указывает на то, что многие группы, ведущие антифашистскую борьбу, одновременно отдаляются и от СССР. Роллана огорчает также утрата СССР авторитета в США и странах Южной Америки, «почти целиком завоеванных анархистской или троцкистской оппозицией». В заключении Роллан предлагает создать специальный информационный центр в Париже, через который французское общество могло бы из первых рук получать полную и достоверную информацию о происходящем в СССР и называет себя лучшим другом страны.

В отличие о Роллана, другой французский писатель Роже Мартен дю Гар принадлежал к той части французской интеллигенции, которая преимущественно негативно относилась к Советскому Союзу. В своей книге «Полковник Момор» он изложил свои взгляды на коммунистическую идею как таковую и на СССР как страну, эту идею воплощающую. Коммунизм, по мнению дю Гара, это коллективное безумие, во имя которого люди могут хитрить, лгать, лицемерить, называя это «тактической ловкостью» и гордясь этим. Сталинский режим дю Гар называет имперской диктатурой, лишившей общество свободы слова, обрекшей его на каторжный труд, на жизнь без элементарных благ, и находит абсурдным то, что именно его пропагандисты («воинствующие фанатики») распространяют в массах идеалы свободы, благосостояния, отдыха и др. Однако при этом он видит в приверженцах советской доктрины высокие моральные качества - дух самопожертвования, чувство человеческого братства, но это не является основанием для того, чтобы принимать их идеологию и режим, который они хотели бы установить. Дю Гар особо заостряет внимание на разности коммунистических перспектив для России и Франции: в России, где 2 миллиона буржуа и 148 млн. действительных или возможных пролетариев, установить коммунизм было несложно. Во Франции 23 млн. буржуа и 17 млн. действительных или возможных пролетариев - революция невозможна, даже несмотря на тот значительный вес, который приобрела в обществе ФКП после Первой Мировой войны. И все же коммунизм, считает дю Гар, порожден объективными серьезными социально-экономическими проблемами, и общество не может придерживаться по отношению к нему однозначно негативной позиции. Сталинизм порожден попыткой без всякого перехода привести общество от автократического строя к социалистическому. Здесь дю Гар ссылается на тезисы отца русского марксизма Плеханова, что, если попытаться создать в России социалистический строй, экономическая и социальная база которого в России отсутствует, удастся лишь создать новую империю инков, в которой социалистическая каста будет руководить бюрократическими и террористическими методами национальным производством. Первые большевики, добавляет дю Гар, также выступали за установление в России буржуазной демократии, считая, что не следует сокращать этапы прохождения исторического пути. Приход к власти пролетариата и уничтожение капитализма, скажет дю Гар устами своего героя полковника Момора, приводит еще к худшим последствиям, чем капитализм, так как пролетарское общество продолжает жестоко эксплуатировать индивидуума, только теперь эксплуатируемый не может надеяться взять верх над хозяином, ведь хозяев больше нет, и эксплуатирует его рабочий класс.

Помимо политических вопросов, как уже было сказано, предметом размышлений для представителей французской интеллигенции являлось и новое советское искусство. Здесь уместно привести некоторые мнения Андре Мальро о современном ему советском кинематографе. «Три песни о Ленине» он называет самым крупным успехом отечественной кинематографии за последние годы. «Волнение, им поднимаемое, - пишет он, - приобщает иностранного писателя к великой традиции от Пушкина до Толстого». А вот «Мы из Кронштадта» режиссера Е. Л. Дзигана Мальро назвал хорошим, но неровным. «В советском искусстве, как и в литературе, слишком мало трудностей» - так объясняет Мальро главный недостаток этого фильма и многих других произведений. Революционное искусство старается избегать противоречий, сомнений героев, которые в глазах убежденных приверженцев нового порядка выглядят отступничеством, и это негативно отражается на художественном содержании произведений искусства. Ведущими режиссерами советского кинематографа являются, по мнению Мальро, Эйзенштейн и Пудовкин.

В отличие от Роже Мартена дю Гара, философ-экзистенциалист Жан-Поль Сартр, чье знакомство с Россией приходится преимущественно на 1950-е-60-е годы, с глубокой симпатией относился к России. Это объясняется как возросшим авторитетом СССР после II Мировой войны, так и тяготением самого писателя к левым политическим силам. В письме к Микояну он называет себя «другом вашей великой страны» и выражает уверенность, что «дело Бродского» - всего лишь непонятное и достойное сожаления исключение. Но антисоветская пресса утверждает, дружески предупреждает своего адресата Сартр, что это типичный для советского правосудия пример, и обвиняет власти в неприязни к интеллигенции и антисемитизме. В 1955 году Сартр и Симона де Бовуар побывали в СССР. В отчете о пребывании Сартра в СССР сказано, что пьеса «Клоп» и ее постановка произвели на писателя большое впечатление, также как кинокартины «Иваново детство» и «Баня». При этом Сартр критикует коммунистическое общество 1920-х годов, говоря: «Маяковский умер не потому, что был против коммунизма, а потому, что в то время коммунистическое общество рисовалось ему таким, в котором он сам жить не мог». Он поражался размаху строительства в СССР, особенно в свете того, что в Париже жилье - большая проблема, и считал политику советского руководства в этом вопросе правильной. Сартр и Симона де Бовуар также посетили несколько магазинов и сказали, что витрины ГУМа оформлены лучше, чем витрины универсальных магазинов во Франции. Но если в бытовых усовершенствованиях Сартр признавал превосходство СССР, то о советской живописи был не лучшего мнения. «Вы выступаете против формализма, но ваши художники - формалисты чистейшей воды», - говорил он. Советские люди, по мнению Сартра, стали проще, свободнее, чем раньше. Образцы советской современной архитектуры (Дворец съездов, Дворец пионеров) ему очень понравились, также на Сартра произвели хорошее впечатление работы опального скульптора Эрнста Неизвестного. Поэзия Вознесенского ошеломила его и явилась едва ли не самым сильным впечатлением поездки. Также во время поездки Сартр составил мнение о высоком эстетическом уровне советских людей, в чем они, по его мнению, превзошли французов, среди которых поэзией увлекается лишь узкий круг ценителей. После очередного приезда Сартра в СССР в 1964 году в журнале «Тан Модерн» стали систематически публиковаться произведения советских писателей. В одном из отчетов о приезде Сартра и Бовуар сказано: «они уехали с твердым убеждением, что наша страна и наша культура переживают период расцвета, связанный с политической линией, намеченной XX и XXII съездами КПСС».

В целом восприятие французской интеллигенцией социально-политических и экономических перемен в СССР в период «оттепели» было позитивным. Кроме Сартра, с любопытством и одобрением встретили перемены также Клод Руа, Веркор (Жан Брюллер), Натали Саррот, Роже Вайян и многие другие. Но в этот период произошел, по меньшей мере, один эпизод международного значения, который омрачил отношения СССР с Европой и США и был крайне негативно воспринят подавляющим большинством представителей французской интеллигенции, интересующихся СССР, симпатизирующих ему и поддерживавших тесные контакты с советской стороной. Речь идет об участии советских войск в подавлении народного восстания в Венгрии в 1956 году.

Клод Морган категорически осуждает советское вмешательство в Венгрии. Он пишет, что этим советская армия подрывает свой авторитет армии-освободительницы и действует по тем же принципам, что и французские колониалисты в Алжире. Морган обвиняет советскую власть в двойных стандартах: «Невозможно защищать право народа распоряжаться своей судьбой, говоря о Египте или Алжире, и отрицать это право народа в Будапеште». Он также выступает категорически против того, что французская компартия поддерживает действия советской армии в Венгрии. Клод Морган подписал Декларацию протеста, составленную Веркором, его примеру последовали также Роже Вайян и Клод Руа. Он считает, что своими действиями в Венгрии компартия СССР отрезала себя от массы простых людей и подорвала возможность рабочего единства на долгое время. Однако Морган подчеркивает, что, выступая против политики советского руководства в венгерском вопросе, он по-прежнему питает дружеские чувства к своим советским друзьям и симпатию к СССР.

Веркор (настоящее имя Жан Брюллер) заявил об отказе вести общественную деятельность после ввода советских войск в Венгрию. А после августа 1968 года (ввод советских войск в Прагу) Веркор опубликовал статью «Гитлер выиграл войну», где высказал убеждение, что попрание прав человека страной, остановившей Гитлера, является, в конечном счете, победой гитлеровской идеологии. На протяжении всего трудного послевоенного диалога со своими коллегами Веркор высказывался едва ли не по каждому факту нарушения прав человека в СССР, резко критикуя такую политику. Но он одновременно стремился всеми силами поддерживать контакты; не отказываясь от принципиальной позиции, но продолжая сотрудничество, Веркор оказывал помощь тем представителям творческой интеллигенции в СССР, которые солидарны с французскими коллегами, но не имеют возможности высказать свою точку зрения. Знаменательна в этом плане полемика Веркора с писателем историком Луи де Вильфосом, опубликованная на страницах «Франс Обсерватер» в 1956 году. Вильфос назвал свою статью «Сотрудничество невозможно», а Веркор призвал: «Не нарушать связь».

Луи де Вильфос писал, что советское вторжение в Венгрии «сокрушило моральных авторитет СССР, доверие к нему миллионов людей во всем мире». Был разрушен миф о национальном суверенитете стран народной демократии, «союзников» СССР. «Равным образом, - продолжает Вильфос, - был подорван и рухнул фундамент Движения в защиту мира: идеи мирного сосуществования государств с различным общественным строем, неприменения оружия, невмешательства». После своего возвращения из СССР в 1952 году Вильфос жестко осуждает систему концлагерей в Польше и СССР, обращает свое внимание на другие порочащие СССР инциденты, такие как «дело врачей». «Великое движение за освобождение человечества, - пишет он, - закончилось на Ленине и Октябрьской революции. Затем же отклоняется, сбивается с пути настолько, что предает первоначальные идеалы Если коммунизм не намерен реформироваться, «десталинизироваться», демократизироваться, он на деле является не левым, а реакционной фальсификацией левого движения». Вильфос выступает против того, чтобы лишать людей свободы мысли и самовыражения, как это происходит в СССР. Веркор же спорит с Вильфосом, говоря, что, несмотря на весь ужас венгерской драмы, необходимо поддерживать связь и помочь коммунизму в СССР в его нелегком пути к обновлению. После своего визита в СССР в 1953 Веркор заново посетил его уже в 1955 году и, согласно его воспоминаниям, увидел существенные изменения, охарактеризованные им как признаки «оттепели». Возник осуществлявшийся Веркором вместе с Эренбургом план проведения в Москве выставки французской живописи.

На фоне растущего интереса французского общества к общественным переменам в СССР в период, когда лидером страны был Н. Хрущев, в 1961 году страну посетила Натали Саррот. В 1950-е-60-е годы она представлялась наиболее крупным писателем и авторитетным для французской левой интеллигенции человеком. До своего приезда в СССР, как следует из отчета Граевской о пребывании писательницы в стране, Саррот была убеждена, что в период культа личности советские люди находились настолько во власти страха, что не ходили друг к другу в гости, не разговаривали с друзьями. Она также была уверена, что в СССР не существовало произведений искусства, которые были бы созданы не по прямому приказу. Но по приезде беседы с советскими писателями (Всеволод Иванов, Николай Погодин, Илья Эренбург и другие) произвели на нее благоприятное впечатление, а после встречи в Союзе писателей Саррот заметила, что ей очень понравилась атмосфера «этого собранья». В Ленинграде ей была дана возможность выступить перед преподавателями и студентами, и писательница уехала с чувством, что она могла излагать свои взгляды совершенно свободно. Большое впечатление на Саррот произвел внешний вид Москвы и Ленинграда, облик толпы. Ей понравился Дворец автозавода имени Лихачева. Автор отчета выражала уверенность, что поездка Натали Саррот прошла в целом удачно, и «будет способствовать рассеиванию многих ложных представлений, бытующих в среде французской интеллигенции в отношении Советского Союза». Позднее в своих личных записях Саррот писала, что «ее визит в СССР доставил ей много радости и приятных впечатлений». С 1956 года (предыдущий визит писательницы в СССР) уровень жизни, по ее мнению, заметно вырос, «люди хорошо одеты, веселы, уверены в будущем, ощущается стирание социальных граней». СССР, пишет Саррот, добился больших успехов в деле распространения культуры. «Широко известно, что ни в одной стране мира так много не читают, - развивает она свою мысль, - интерес к литературе огромен - я уже не говорю о больших тиражах книг, издаваемых в Советском Союзе». Позднее Саррот еще не раз посещала СССР, в частности приняла участие в Международной Ленинградской встрече писателей летом 1963 года. Писательница, как и большинство французов, восхищалась русской классической литературой, особенно Достоевским.

Интенсивные связи со своими советскими коллегами поддерживал также писатель Морис Дрюон. Теплый, дружеский тон его писем подтверждает, насколько расположены были представители французской интеллигенции поддерживать отношения со своими коллегами из СССР и развивать их, несмотря на неприятие многих сторон внешней и внутренней политики советского руководства. Тем не менее, по факту советского военного вмешательства в Венгрии Дрюон высказался, как и многие другие, крайне негативно. В 1956 году, в момент венгерских событий, Дрюон после ответа советских писателей направил им опубликованное тогда же во «Франс Обсерватер» «Открытое письмо». В нем события в Венгрии Дрюон оценил как попрание элементарных правил, регулирующих отношения между государствами. Особенно он акцентирует внимание на том, что в ходе событий в Венгрии было нарушено право венгерского премьера Имре Надя на получение убежища. «Право на убежище существует с древности, - пишет Дрюон, - оно - необъемлемый момент нашей цивилизации.. Нарушить право убежище значит - отвергнуть концепцию, сложившуюся веками. Нарушающий этот закон совершает преступление против человечества». Таким образом, в оценке Дрюоном данного инцидента прослеживается уже неоднократно упоминавшийся в этой работе мотив оторванности от цивилизации, дикости, варварства русских, так часто встречавшийся на страницах мемуаров, книг и иных записей литераторов, писателей, путешественников, философов, посещавших и изучавших Россию в XVIII и XIX веках.

В период «оттепели» СССР посетил и участник войны и движения Сопротивления Жан Дютур.

Он приезжал в СССР по приглашению Союза писателей в октябре 1957 года. Писатель остался очень высокого мнения о советской литературе: «Я думаю, что в лучших своих произведениях советская литература не нарушила связей с русской классикой. Она продолжает ее традицию, она проникнута любовью к человечеству, стремлением видеть человечество более счастливым». Для Дютура важно, чтобы книги его были опубликованы в СССР и читались русскими людьми. Но в целом писатель относился к советской коммунистической модели резко отрицательно не в последнюю очередь из-за гнета цензуры, ограничений свободы самовыражения в СССР и выступал с резкой критикой против гонений на Солженицына, Синявского и Даниэля. Солженицына он называл гением, под стать Достоевскому. «Солженицын взялся, - писал Дютур, - изобразить величайший обман двадцатого столетия, показать, что коммунизм, владеющий половиной земного шара, не что иное, как тирания, подобная всем тираниям, которые прошли по земле и, наверное, еще более жестокая».

Ресталинизация брежневской эпохи после хрущевской «оттепели» была негативно воспринята представителями французской интеллигенции. Член французской академии Пьер Эммануэль так писал об этом периоде советской истории: «Советский Союз является типичным образом системы насилия над духом.. В СССР запрещена свобода мысли именно во имя социализма, о котором там больше никто не думает, так как там запрещено вообще думать.. К концу этого века, если этот режим еще продержится, Восточная Европа грозит превратиться в духовную пустыню.. Ни престиж Большого театра, ни замечательный фильм о Рублеве (идущий на экране у нас, но не в СССР) не могут ввести нас в заблуждение относительно ухудшения духа, который может теперь проявляться лишь подпольно».

Иным видит Советский Союз периода Брежнева писатель Жан Дютур. (Здесь необходимо уточнить, что, питая неприязнь к коммунизму, Дютур в то же время не осуществлял Советский Союз как государство целиком с коммунистической идеологией, и воспринимал страну и советских людей с немалой долей симпатии.) В его книге «Дневничок» в записях за 1965 год можно найти следующие оценки современного ему советского общества: «Можно сказать, что русская революция длилась сорок восемь лет.. Впрочем, кажется, русская революция закончилась. Россию волей-неволей стало притягивать к старому капитализму. Советский режим постарел и ощущает себя ближе давно сложившейся республике Соединенных Штатов, чем молодой китайской демократии. Чего больше всего хотят русские? Жить, черт возьми, как американцы, а не как китайцы». Дютур имеет в виду, что советские люди стали больше, чем раньше, ценить стабильность, повседневный комфорт и материальные блага. «Прогресс, - поясняет он свою мысль, - грядущее, как и повсюду, для России обрело привлекательное лицо богатства, то есть материализма. Русские надеются в один прекрасный день заиметь все красивые вещи и все отличные машины, которые есть на Западе. А ведь революционный дух несовместим с материализмом». Именно поэтому Дютуру кажется необоснованным нагнетание страстей по поводу советско-американского противостояния, так называемой «холодной войны». «А если говорить о тех огромных снарядах, способных за сорок пять минут достичь любой точки земного шара. едва ли они полетят в сторону Вашингтона», - считает писатель.

Особым периодом в истории советского общества XX века стала перестройка, события этого времени привлекали огромный интерес Запада и США. Естественно, французская интеллигенция не осталась в стороне от горячих дискуссий, будораживших умы образованных людей внутри страны и зарубежом.

Рухнувшие запреты, прежде всего, изменили качество контактов между интеллигенцией Франции и России, качество информации. До этого момента все уехавшие на запад советские писатели (художники, скульпторы) составляли в сознании «западного» человека особый сектор - диссидентов, активных борцов с режимом, вынужденно покинувших коммунистическую страну (такие оттенки сохранялись и в том случае, если эмигрировавшие не имели отношения к правозащитной деятельности). В новых - «без стен» - условиях французские издатели, писатели, редакторы журналов получили возможность приглашать на коллоквиумы, конгрессы, на стажировку любую интересующую их в СССР творческую личность, и в первые перестроечные годы во Франции с французской интеллигенцией активно общались совсем иные слои российской интеллигенции, чем пять-десять лет назад. Параллельно шел процесс эмиграции в Европу российской творческой интеллигенции уже не по «диссидентскому» руслу, без поисков политического убежища - Россия начинала жить по западным законам, и любой художник имел право выбрать себе местом жительства любую страну, оставаясь при этом российским писателем. В сознании французского интеллигента происходил сложный процесс выстраивания некоего единства, образа современной (после провозглашения перестройки) российской культуры и современной России в целом, где не было границ между недавними диссидентами и художниками, продолжавшими творить в России или переехавшими во Францию по причинам, с политикой никак не связанным.

Этот новый исторический период принес французским коллегам и неожиданности: например, необходимость осмыслить разлад среди бывших диссидентов (Александр Солженицын, Владимир Максимов, Андрей Синявский) и попытаться соотнести «смыслы» этого разлада с теми ожесточенными спорами, которые развернулись в открытой прессе перестроечной России вокруг новейших художественных публикаций. Приходилось искать и прочерчивать совсем иные, чем ранее, границы.

Характер интереса к России последних десятилетий ушедшего века имеет свои особенности. С конца 1980-х гг. французская интеллигенция пребывала в эйфории надежд на дальнейшую трансформацию советского общества на пути к свободе, демократии и парламентаризму. Несмотря на разочарование многих в «реальном социализме», в сознании французской интеллигенции не умерли идеалы справедливого общественного устройства. В 1985 году ожидания, таким образом, вспыхнули с новой силой. Россию снова начали воспринимать как страну, готовую открыть совершенно новые, неизведанные пути мировому сообществу.

Но этот период был кратким. После недолгой эйфории от возникших с началом перестройки перспектив образ России - если выразиться метафорически - сразу как бы «потускнел»; исчез резкий контраст между поведением правительства и поведением тех, кто еще недавно олицетворял демократические надежды.

Темой книг, посвященных России, теперь стало не описание того, что происходит «здесь и сейчас», а сопряжение этого «здесь и сейчас» с предыдущими этапами истории и культуры России, поиск ответа на вопрос, какой спецификой российского общества и какими чертами русского или советского менталитета можно объяснить крушение проекта перестройки - перехода к новым экономическим отношениям и демократическим принципам мирным путем.

Жорж Нива, славист, за плечами которого многие годы изучения русской культуры, несмотря на ощущение хаотичности происходящего в период перестройки, поначалу пытался его прояснить для себя и для читателя. Но по мере рассуждения он отказывается от этих попыток и, приняв как непреложный факт, что сегодняшнюю Россию объяснить еще труднее, чем во времена Леруа-Болье, Жорж Нива выдвигает предложение: «Россия достойна того, чтобы ее изучали вне всяких систем, потому что ее национальный облик остается необычным, свидетельствуя о мощной индивидуальной энергии, выпущенной на волю реформами».

В книге интервью, опубликованных в год смерти писателя Веркора (1991), на вопрос, что он думает о новой - с момента перестройки в России - ситуации в Европе, Веркор ответил: «Сначала я, как и все, естественно радовался: да здравствует свобода и права человека! Но очень быстро радость померкла. И сейчас я скорее обеспокоен. Какой режим будет в этих освободившихся странах? Нищета и безработица не благоприятствуют демократии. Опасаюсь, как бы не поднялась волна национализма и - еще хуже - насильственной интеграции».

Таким образом, российско-французские культурные контакты в ХХ веке были наиболее интенсивны по сравнению с предыдущим периодом. В их развитии огромную роль сыграли следующие причины: своеобразие политического и экономического развития России в этот период, растущее влияние коммунистической идеологии в обеих странах, связи коммунистических партий России и Франции.

Россия воспринималась Францией с одной стороны как единомышленник, последователь идей французской революции в период революций в России 1917 года (особенно Февральской революции), как союзник в борьбе с фашизмом в период II Мировой войны, с другой - как тоталитарное государство со всеми вытекающими последствиями в период, когда у руководства страной был Сталин. В то же время Сталин во время II Мировой войны олицетворял для Франции, да и для всей Европы советский народ, мужественно борющийся с фашизмом. Таким образом, можно утверждать, что в образе России во Франции в этот период соперничали две основные тенденции: восприятие ее как страны, несущей всему миру «особый свет» - то есть особенное лучшее социально-политическое устройство, и также как страны, где жесткая верховная власть во имя достижения высокой идеи пренебрегает правами отдельного человека, где человеческая жизнь не ценится так высоко, как должна цениться по современным европейским понятиям. Из тех писателей, чьи точки зрения были рассмотрены нами в этой главе, писатели, сочувствующие социализму, делали акцент на первое, внимание же противников социалистической идеи, напротив, фокусировалось на втором.

Заключение


Итак, мы попытались рассмотреть эволюцию образа России во Франции и его влияние на развитие российско-французских отношений в период ХVIII-XIX вв. Такая эволюция не представляется нам связным последовательным процессом. Мы видим, что представления России о Франции, помимо некоторых объективных факторов (насколько можно говорить об объективности, когда речь идет о мнениях, представлениях), например, географическое положение, размер территории, природно-климатические условия, государственный строй, уровень просвещения в России, формировались также под воздействием факторов предельно субъективных: обстановка в мире, конкретная внешнеполитическая ситуация. Вследствие этого образ России во Франции, сохраняя свои основные свойства, мог, тем не менее, легко меняться на противоположный, следовало только этим свойствам придать иную окраску. Так, большой шаг в направлении улучшения образа России во Франции был сделан в эпоху Просвещения, когда во французском общественном мнении началось преодоление убежденности в «варварстве», «дикости», непросвещенности русских. Однако уже в период Итальянского похода Суворова представления о «варварстве» и «азиатских оковах», которые несут в Европу русские, возобладали, во всяком случае, в официальном общественном мнении, рупором которого стала политически ангажированная газета Moniteur Universel. Таких примеров резкой смены оценок в истории российско-французских политических и культурных связей в XVIII-XIX веках можно назвать несколько, но утверждать, что образ России во Франции целиком и полностью зависел от внешней конъюнктуры, было бы ошибочным.

Выделить в образе России во Франции некоторые устойчивые тенденции, которые бы постепенно подвергались переработке в одном определенном направлении, сложно еще и потому, что этот образ формируется представителями различных политических убеждений. И все же, если внимательно присмотреться к той пестрой, сложно поддающейся систематизации картине, которую представляет собой образ России во Франции в XVIII-XIX веках, то, некоторые устойчивые тенденции и представления выделить, безусловно, можно: так, к ним относится мотив «варварства» и непросвещенности русских, с различным оттенком трактовавшийся в различные исторические периоды, отождествление России с Азией, представление о бескрайних просторах России. Также французы всегда ассоциировали Россию с Севером, и эта составляющая образа России во Франции, пожалуй, типично французская, так как сама Франция находится на юго-западе Европы. Более того, мы можем говорить не только о наличии некоторых устойчивых представлений, но именно об эволюции образа России во Франции, только, как нам представляется, эта эволюция имела особый характер. Крайне сложно проследить постепенную качественную переработку и развитие во французском общественном мнении какой-либо отдельной тенденции в этот период. Наиболее устойчивые представления французов о России, те, что перечислены выше, уже в эпоху Просвещения были поданы сразу, впоследствии же только актуализировались в определенные промежутки времени. Но на протяжении XVIII-XIX веков представления французов о России, несомненно, расширялись и углублялись. Так, если на протяжении XVIII века мы сталкиваемся в основном с некоторыми обобщенными стереотипными утверждениями о варварстве и просвещении, о холодном климате, то в XIX веке различные французы, посетившие Россию, составляют определенное мнение о характере российской светской жизни, о манере поведения представителей высших слоев российского общества, об архитектурном облике российских городов, а во второй половине XIX в. еще и о русской литературе. Представления французов о России, таким образом, конкретизируются. Они пополняются количественно, но, на определенном этапе количественного накопления этих знаний в результате близкого знакомства с Россией образ России во Франции претерпевает качественные изменения, становясь более близким и многогранным. И, если еще в начале XVIII в. Россия представлялась французам такой же экзотической и далекой страной, как Китай или Япония, то уже к концу XIX в. Франция располагала большим объемом самой разносторонней информации об этой стране, на которой и строилось то всеобъемлющее и, теперь уже, богатое всевозможными нюансами представление о России, которое мы в этой работе назвали образом. Образ России во Франции, каким он сформировался к концу XIX века, стал достаточно обширной основой для дальнейшего знакомства французов с Россией, пополнения и обработки уже имеющихся впечатлений, и во многом определил активные русско-французские политические и культурные связи в XX в.

Рассмотрение в данной работе того, как формировались представления французов о России в XX веке, могло бы показаться частично нецелесообразным, а хронологические рамки исследования - несколько искусственными по ряду причин. Общественно-политическое устройство России претерпело в 10-е годы XX века революционные изменения, следовательно - между теми представлениями, что складывались в течение предыдущих веков, и теми, что возникли уже в первой половине XX века, мог бы возникнуть слишком большой разрыв, между ними могло бы обнаружиться слишком мало преемственности, чтобы можно было объединить их изучение в рамках одного исследования. Действительно, рассматривая то, какой видят Россию различные представители французской интеллигенции, мы видим, что в поле их зрения попадают, прежде всего, новейшие политические реалии, ранее не имевшие аналогов: переустройство общества после Февральской революции и Октябрьского переворота 1917 года, строительство социализма, компания по ликвидации безграмотности, индустриализация, политические репрессии второй половины 30-х гг., «оттепель», ресталинизация брежневского времени и «перестройка». Но в оценках этих событий можно проследить тенденции, сформировавшиеся в предыдущие века. Например, то, как оценивают представители французской интеллигенции идеалы новой советской власти, напоминает восприятие во Франции деятельности российских «просвещенных монархов» Екатерины II и Александра I. Оценивая методы современной советской власти, французские писатели утверждают, что та ортодоксальность и жесткость, с которой она действует, были присущи еще царской власти, и что цензура - совсем не изобретение большевиков, а «худший грех сброшенного революцией режима». Говоря о процессах против «старых революционеров», французские писатели, чьи мнения рассмотрены в главе 3 этой работы, специально подчеркивают то, что подобное уже имело место в истории революционного движения в России в XIX веке. Наконец, они вовсе не воспринимают современных им советских людей только как большевиков, революционеров и делятся своими абстрактными размышлениями, не привязанными к конкретным политическим реалиям: о цивилизационной принадлежности России, о ее геополитических перспективах, о национальном характере русских.

Список использованных источников и литературы


Источники

1.Диалог писателей: из истории русско-французских культурных связей XX в.,1920-1970. М.: Наука. 2003. - 924 с.

2.Дютур Ж. Размышления. М.: Гиперион. 2002. - 235 с.

.Золя Э. Жерминаль. М.: АСТ. 2004. - 328 с.

.Местр Ж. Четыре главы о России. М.: Наследие. 2003. - 289 с.

.Сталь Ж. О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями. М.: Наука. 1990. - 322с.

.Толстой Л. Н. Война и мир. Екатеринбург: Творчество. 2002. Т. 1. - 459 с.

.Шатобриан Ф. Р. Записки об Александре I. М.: Наука. 1997. - 255с.

.Эммануэль П. СССР: реальность и заблуждения. М.: Гиперион. 2005. - 374

Литература

9.Андреев Л. Жан-Поль Сартр. Свободное сознание и XX век. М.: Наука. 1996. - 297 с.

10.Андреев Л. Российско-французские культурные связи в XX веке. М.: Гиперион. 1995. - 378 с.

.Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа, XVIII - первая половина XIX века. М.: Наука. 1992. - 458 с.

.Балашова Т. В. Восприятие Советской и постсоветской России интеллигенцией Франции. М.: Наука. 2001. - 378 с.

.Берелович В. Культура России глазами посетивших ее французов. М.: Гиперион. 2002. - 456 с.

.Берелович В. Россия и Франция: горизонты взаимопознания. М.: Гиперион. 2001. - 376 с.

.Беляев М. П. Французская и имперская дипломатия в поисках мира. М.: Гиперион. 2000. - 450 с.

.Борисов Ю. В. Дипломатия Людовика XIV. М.: Наука. 1991. - 322 с.

.Беликов А. Т. Российско-французские отношения в XVIII веке. Спб.: Наука. 1994. - 345 с.

.Васильев В. Н. Политическая культура глазами революционеров.//Культура, управление, экономика, право. Юрист. 2004. №2. - С. 22-25.

.Веденина Л. Г. Франция и Россия: диалог двух культур. М.: Интердиалект. 2000. - 480 с.

.Веденина Л. Г. Российско-французские культурные контакты в период «оттепели» в СССР. М.: Интердиалект. 2001. - 455 с.

.Вермаль Ф. Французы в России в первой половине XIX века. - 349 с.

.Вольпияк-Оже К. Каспийское море глазами европейцев XVIII-XIX вв. - 256 с.

.Геополитика, XX век. М. АСТ. 2005. - 396 с.

.Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М.: Гиперион. 2002. - 476 с.

.Данилевский Н. Я. Россия, Франция и Европа. М.: Гиперион. 2004. - 491

.Дебидур А. Дипломатическая история Европы. М.: АСТ. 2002. - 525 с.

.Дегтярева М. И. Особый русский путь глазами западников: де Местр и Чаадаев. // Вопросы философии. М. Наука. №8. 2003. С. 32 - 38.

.Дурылин С. Н. Госпожа де Сталь и ее русские отношения. Спб.: Интердиалект. 2001. - 234 с.

.Дурылин С. Н. Франция в период Июльской монархии. М.: Наука. 2004. - 328 с.

.Европейский альманах: история, традиции, культура. М. Наука. 1989. - 292 с.

.Заборов П. Р. Россия и русские в восприятии Запада и Востока. М.: Наследие. 2004. - 367 с.

.Ильина Т. В. История искусств. Западноевропейское искусство. М.: Наука. 1990. - 625 с.

.История внешней политики России: XVIII в (от Северной войны до войны России с Наполеоном). М.: Наука. 1998. - 433 с.

.История дипломатии. М. Наука. 1960. Т.2. - 521 с.

.История международных отношений в Европе (1918-1945 гг.). Спб. Гиперион. 1997. - 387 с.

.Каменский А. Российская империя в XVIII веке: традиция и модернизация. М.: Наука. 2006. - 365 с.

.Кашлев Ю. В. Культурные связи СССР с капиталистическими странами. М.: Наука. 1989. - 384 с.

.Кола Д. Жан-Поль Сартр и Советский Союз. М.: Наука. 1999. - 359 с.

.Копанев Н. А. Французская книга и русская культура в середине XVIII века. М.: Наука. 1995. - 342 с.

.Карп С. Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века. М.: Наследие. 2005. - 397 с.

.Кафанова О. Б. Эмиль Золя и русская литература. М.: Наследие. 2000. - 297 с.

.Кареев Н. И. Французская революция и Россия. Спб.: Наследие. 1995. - 265 с.

.Летчфорд С. Е. Французская революция конца ХVШ века и формирование образа России в общественном мнении Западной Европы//Курсы лекций преподавателей Саратовского государственного университета. М.: Наука. 2004. - С. 34 - 39.

.Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб.: АСТ. 2004. - 311 с.

.Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII - начала XIX вв. Спб.: АСТ. 2005. - 309 с.

.Марисина И. М. Россия и Франция, XVIII век. М.: Наука. 2004. - 428 с.

.Матвеев В. Ю. Французские путешественники о России XIX века. М.: Гиперион. 2002. - 435 с.

.Мезин С. А. Французские авторы XVIII века о Петре I. Спб.: Наследие. 2001. - 374 с.

.Мезин С. А. Взгляд из Европы. Спб.: Наследие. 2000. - 387 с.

.Мезин С. А. Стереотипы России в европейской общественной мысли XVIII-XIX вв. М.: Наука. 2002. - 398 с.

.Мильчина В. А. Россия и Франция: Дипломаты. Литераторы. Шпионы. Спб.: Гиперион. 2004. - 478 с.

.Минути Р. Россия в творчестве Монтескье. М.: Гиперион. 2004. - 302 с.

.«Наказ» Екатерины II во Франции в конце 60-начале 70-х годов XVIII в.: переводы, цензура, отклики в прессе.// Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения. М.: Гиперион. 2001. - С. 42 - 48.

.Налчяждян А. А. Этнопсихология. М: Наука. - 350 с.

.Наумов И. Вольтерианство русских писателей екатерининского времени. Спб.: Наука. 1992. - 351 с.

.Нива Ж. Возвращение в Россию. М.: Наука. 1999. - 288 с.

.Бореев С. Т. Образ России во Франции. 2004. (электронный ресурс). - Режим доступа: http:/europe.rsuh.ru/reports 40.3.

.Отношения между Россией и Францией в европейском контексте в XVIII-XIX вв. М.: Наука. 2005. - 486 с.

.Панченко А. М. О русской истории и культуре. Спб.: Наука. 2000. - 465 с.

.Партаненко Т. В. Российско-французские отношения в XIX веке. М. АСТ. 2000. - 325 с.

.Пожарская С. П. Россия и Испания в годы наполеоновских войн. Спб.: Гиперион. 1999. - 476 с.

.Поповицкий А. И. Русская православная церковь глазами французов. М.: Наука. 1995. - 374 с.

.Рео Э. Французское общественное мнение о франко - русском сближении.//Россия и Франция ХVШ - ХХ веков. М.: Наука. 1998. Вып. 2. - С. 11-32.

.Российско-французские отношения. 2004. (электронный ресурс) - Режим доступа: http:/www.europe.rsuh.ru/reports. 41.2

.Россия и Европа: дипломатия и культура. М.: Наука. 1995. - 376 с.

.Россия и Запад: горизонты взаимопознания. М. Наследие. 2000. - 384 с.

.Россия и Франция, XVIII-XX вв. М. Наука. 2005. - 307 с.

.Степанов М. Русская культура и Франция. Спб.: Наследие. 1997. - 364 с.

.Сомов В. А. Книга П. Ш. Левека «Российская история и ее русский читатель». М.: Интердиалект. 2000. - 284 с.

.Сомов В. А. Проспект Российской истории П. Ш. Левека. М.: Гиперион. 2002. - 322 с.

.Уредсон С. Екатерина II в историографии и литературной традиции. М.: Интердиалект. 2000. - 286 с.

.С.Л.Фокин. Русская идея во французской литературе ХХ века. СПб.: Гиперион. 2003. - 371 с.

.Черкасов П. П. Двуглавый орел и королевские лилии. / О российско-французских дипломатических связях на протяжении ХIХ века. М.: Гиперион. 1995. - С. 14 - 23.

.Шмурло Е. Ф. Петр Великий и Екатерина II в оценке иностранцев. М.: Наука. 2003. - 428 с.

.Штранге М. М. Русское общество и Французская революция 1789-1794 гг. М.: Знамя. 1956. - 345 с.

.Эберт О. Ю. Франция глазами русских в XIX веке. М.: Наследие. 2003. - 368 с.

.Эльц Е. Э. Франция в периодической печати России в середине XVIII века. М.: Наследие. 1999. - 354 с.

.Яликов С. Д. Франция и Россия: политические и культурные контакты. М.: Гиперион. 2004. - 394 с.


Теги: История российско-французских отношений  Диплом  История
Просмотров: 46180
Найти в Wikkipedia статьи с фразой: История российско-французских отношений
Назад